Фрагменты из сочинения «Нравственные письма к Луцилию» и комментарии. Нравственные письма к луцилию Нравственные письма к луцилию конспект

Сенека Луций Анней

Нравственные письма к Луцилию

Луций Анней Сенека

Нравственные письма к Луцилию

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую - на безделье, и всю жизнь - не на те дела, что нужно. (2) Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, - ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день - меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится. (3) Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность. (4) Быть может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и почему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает. (5) Ну так что ж? По-моему, не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше береги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши предки поздно быть бережливым, когда осталось на донышке. Да к тому же остается там не только мало, но и самое скверное. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) И то, что ты мне писал, и то, что я слышал, внушает мне на твой счет немалую надежду. Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь такие метания - признак больной души. Я думаю, первое доказательство спокойствия духа - способность жить оседло и оставаться с самим собою. (2) Но взгляни: разве чтенье множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде - тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни С одним из великих умов не освоится, а пробегает всё второпях и наспех. (3) Не приносит пользы и ничего не дает телу пища, если ее извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь - и довольно. (4) «Но, - скажешь ты, - иногда мне хочется развернуть эту книгу, иногда другую». - Отведывать от множества блюд - признак пресыщенности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. Потому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отвлечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня. (5) Я и сам так делаю: из многого прочитанного что-нибудь одно запоминаю. Сегодня вот на что натолкнулся я у Эпикура (ведь я частенько перехожу в чужой стан, не как перебежчик, а как лазутчик): (6) «Веселая бедность, - говорит он, - вещь честная». Но какая же это бедность, если она веселая? Беден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто хочет иметь больше. Разве ему важно, сколько у него в ларях и в закромах, сколько он пасет и сколько получает и сотню, если он зарится на чужое и считает не приобретенное а то что надобно еще приобрести? Ты спросишь, каков предел богатства? Низший - иметь необходимое, высший - иметь столько, сколько с тебя довольно. Будь здоров.

Письмо III

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты пишешь, что письма для передачи мне отдал другу, а потом предупреждаешь, чтобы не всем, тебя касающимся, я с ним делился, потому что и сам ты не имеешь обыкновения делать так. Выходит, в одном письме ты и признаешь, и не признаешь его своим другом. Ладно еще, если ты употребил это слово как расхожее и назвал его «другом» так же, как всех соискателей на выборах мы называем «доблестными мужами», или как встречного если не можем припомнить его имени, приветствуем обращением «господин». (2) Но если ты кого-нибудь считаешь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, что есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того, как подружился. Кто вопреки наставлению Феофраста судит, полюбив, вместо того, чтобы любить, составив суждение», те путают, что должно делать раньше, что позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но решившись, принимай друга всей душой и говори с ним так же смело, как с собою самим. (3) Живи так, чтобы и себе самому не приводилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. но раз есть вещи, которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями. Будешь считать его верным - верным и сделаешь. Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломным. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии друга? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине с собой? (4) Одни первому встречному рассказывают о том, что можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, что у них накипело. Другом боязно, чтобы и самые близкие что-нибудь о них знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Делать не следует ни так, ни этак: ведь порок - и верить всем, и никому не верить, только, я сказал бы, первый порок благороднее, второй - безопаснее. (5) Точно так же порицанья заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, и привычка считать каждое движение тягостным - признак не безмятежности, но изнеженности и распущенности. (6) Поэтому удержи в душе слова, которые вычитал я у Помпония: «Некоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное». Все должно сочетаться: и любителю покоя нужно действовать, и деятельному - побыть в покое. Спроси совета у природы: она скажет тебе, что создала и день и ночь. Будь здоров.

Луций Анней Сенека

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги

и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря про-

ходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отби-

рают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех по-

теря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь на-

ибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую - на безделье, и

всю жизнь - не на те дела, что нужно. (2) Укажешь ли ты мне такого, кто

ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умира-

ет с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а

большая часть ее у нас за плечами, - ведь сколько лет жизни минуло, все

принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не

упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день - меньше будешь зави-

сеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и пром-

чится. (3) Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только вре-

мя, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто

хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное,

дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе

счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя

единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность. (4) Быть

может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь

чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько

растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и по-

чему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит

так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до

нищеты; все меня прощают, никто не помогает. (5) Ну так что ж? По-моему,

не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше бе-

реги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши

предки поздно быть бережливым, когда осталось на донышке. Да к тому же

остается там не только мало, но и самое скверное. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) И то, что ты мне писал, и то, что я слышал, внушает мне на твой

счет немалую надежду. Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою

мест. Ведь такие метания - признак больной души. Я думаю, первое доказа-

тельство спокойствия духа - способность жить оседло и оставаться с самим

собою. (2) Но взгляни: разве чтенье множества писателей и разнообразней-

ших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? Нужно долго оста-

ваться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь

извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде - тот нигде. Кто

проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а

друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни С одним из ве-

ликих умов не освоится, а пробегает всё второпях и наспех. (3) Не прино-

сит пользы и ничего не дает телу пища, если ее извергают, едва прогло-

тивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не за-

рубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет рас-

тение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит

пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не

можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь - и до-

вольно. (4) "Но, - скажешь ты, - иногда мне хочется развернуть эту кни-

гу, иногда другую". - Отведывать от множества блюд - признак пресыщен-

ности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. По-

тому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отв-

лечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай

что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти

и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня. (5) Я и

сам так делаю: из многого прочитанного что-нибудь одно запоминаю. Сегод-

ня вот на что натолкнулся я у Эпикура (ведь я частенько перехожу в чужой

стан, не как перебежчик, а как лазутчик): (6) "Веселая бедность, - гово-

рит он, - вещь честная". Но какая же это бедность, если она веселая? Бе-

ден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто хочет иметь больше. Разве

ему важно, сколько у него в ларях и в закромах, сколько он пасет и

сколько получает и сотню, если он зарится на чужое и считает не приобре-

тенное а то что надобно еще приобрести? Ты спросишь, каков предел бо-

гатства? Низший - иметь необходимое, высший - иметь столько, сколько с

тебя довольно. Будь здоров.

Письмо III

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты пишешь, что письма для передачи мне отдал другу, а потом пре-

дупреждаешь, чтобы не всем, тебя касающимся, я с ним делился, потому что

и сам ты не имеешь обыкновения делать так. Выходит, в одном письме ты и

признаешь, и не признаешь его своим другом. Ладно еще, если ты употребил

это слово как расхожее и назвал его "другом" так же, как всех соискате-

лей на выборах мы называем "доблестными мужами", или как встречного если

не можем припомнить его имени, приветствуем обращением "господин". (2)

Но если ты кого-нибудь считаешь другом и при этом не веришь ему, как са-

мому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, что есть истинная

дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разбе-

рись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того, как подружил-

ся. Кто вопреки наставлению Феофраста судит, полюбив, вместо того, чтобы

любить, составив суждение", те путают, что должно делать раньше, что

позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но ре-

шившись, принимай друга всей душой и говори с ним так же смело, как с

собою самим. (3) Живи так, чтобы и себе самому не приводилось призна-

ваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. но раз есть вещи,

которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами,

учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть веро-

ломным. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии дру-

га? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине

с собой? (4) Одни первому встречному рассказывают о том, что можно пове-

дать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, что у

них накипело. Другом боязно, чтобы и самые близкие что-нибудь о них зна-

ли; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат

все про себя. Делать не следует ни так, ни этак: ведь порок - и верить

всем, и никому не верить, только, я сказал бы, первый порок благороднее,

второй - безопаснее. (5) Точно так же порицанья заслуживают и те, что

всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете -

признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, и

но изнеженности и распущенности. (6) Поэтому удержи в душе слова, кото-

рые вычитал я у Помпония: "Некоторые до того забились во тьму, что неяс-

но видят все освещенное". Все должно сочетаться: и любителю покоя нужно

действовать, и деятельному - побыть в покое. Спроси совета у природы:

она скажет тебе, что создала и день и ночь. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Упорно продолжай то, что начал, и поспеши сколько можешь, чтобы

подольше наслаждаться совершенством и спокойствием твоей души. Есть нас-

лаждение и в том, чтобы совершенствовать ее, чтобы стремиться к спо-

койствию; но совсем иное наслаждение ты испытаешь, созерцая дух, свобод-

ный от порчи и безупречный. (2) Ты, верно, помнишь, какую радость испы-

тал ты, когда, сняв претексту, надел на себя мужскую тогу и был выведен

на форум? Еще большая: радость ждет тебя, когда ты избавишься от ребя-

ческого нрава и философия запишет тебя в число мужей. Ведь и до сей поры

остается при нас уже не ребяческий возраст, но, что гораздо опаснее, ре-

бячливость. И это - тем хуже, что нас чтут как стариков, хотя в нас жи-

вут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь мла-

денцы боятся вещей пустяшных, мальчишки - мнимых, а мы - и того и друго-

го. (3) Сделай шаг вперед - и ты поймешь, что многое не так страшно как

раз потому, что больше всего пугает. Никакое зло не велико, если оно

последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла ос-

таваться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не

иначе. - (4) "Нелегко, - скажешь ты, - добиться, чтобы дух презрел

жизнь". - Но разве ты не видишь, по каким ничтожным причинам от нее с

презреньем отказываются? Один повесился перед дверью любовницы, другой

бросился с крыши, чтобы не слышать больше, как бушует хозяин, третий,

пустившись в бега, вонзил себе клинок в живот, только чтобы его не вер-

нули. Так неужели, по-твоему, добродетели не под силу то, что делает

чрезмерный страх? Спокойная жизнь - не для тех, кто слишком много думает

о ее продлении, кто за великое благо считает пережить множество кон-

сульств (5) Каждый день размышляй об этом, чтобы ты мог равнодушно расс-

таться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые

потоком - за колючие кусты и острые камни. Большинство так и мечется

между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и

умереть не умеют. (6) Сделай же свою жизнь приятной, оставив всякую тре-

вогу о ней. Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе

не готов его утратить, и всего безболезненней утратить то, о чем невоз-

можно жалеть, утратив. Поэтому укрепляй мужеством и закаляй свой дух

против того, что может произойти даже с самыми могущественными. (7)

Смертный приговор Помпею вынесли мальчишка и скопец, Крассу - жестокий и

наглый парфянин. Гай Цезарь приказал Лепиду подставить шею под меч три-

буна Декстра - и сам подставил ее под удар Хереи. Никто не был так высо-

ко вознесен фортуной, чтобы угрозы ее были меньше её попустительства. Не

верь затишью: в один миг море взволнуется и поглотит только что резвив-

шиеся корабли. (8) Подумай о том, что и разбойник и враг могут приста-

вить тебе меч к горлу. Но пусть не грозит тебе высокая власть - любой

раб волен распоряжаться твоей жизнью и смертью. Я скажу так: кто прези-

рает собственную жизнь, тот стал хозяином твоей. Вспомни пример тех, кто

погиб от домашних козней, извещенный или силой, или хитростью, - и ты

поймешь, что гнев рабов погубил не меньше людей, чем царский гнев. Так

какое тебе дело до могущества того, кого ты боишься, если то, чего ты

боишься, может сделать всякими? (9) Вот ты попал в руки врага, и он при-

казал вести тебя на смерть. Но ведь и так идешь ты к той же цели! Зачем

же ты обманываешь себя самого, будто лишь сейчас постиг то, что всегда с

тобой происходило? Говорю тебе: с часа твоего рождения идешь ты к смер-

ти. Об этом должны мы думать и помнить постоянно, если хотим безмятежно

дожидаться последнего часа, страх перед которым лишает нас покоя во все

остальные часы. (10) А чтобы мог я закончить письмо, - узнай, что приг-

лянулось мне сегодня (и это сорвано в чужих садах: "Бедность, сообразная

закону природы, - большое богатство". Знаешь ты, какие границы ставит

нам этот закон природы? Не терпеть ни жажды, ни голода, ни холода. А

чтобы прогнать голод и жажду, тебе нет нужды обивать надменные пороги,

терпеть хмурую спесь или оскорбительную приветливость, нет нужды пытать

счастье в море или идти следом за войском. То, чего требует природа,

доступно и достижимо, потеем мы лишь ради избытка. 11) Ради него изнаши-

ваем мы тогу, ради него старимся в палатках лагеря, ради него заносит

нас на чужие берега. А то, чего с нас довольно, у нас под рукой. Кому и

в бедности хорошо, тот богат. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я радуюсь твоему упорству в занятиях и рвению, которое побуждает

тебя, забросив все, только о том и стараться, чтобы с каждым днем стано-

виться все лучше, и хвалю тебя за них. Будь и впредь так же упорен, -

тут я не только поощряю тебя, но и прошу. Об одном лишь хочу предупре-

дить тебя: не поступай подобно тем, кто желает не усовершенствоваться, а

только быть на виду, и не делай так, чтобы в одежде твоей или в образе

жизни что-нибудь бросалось в глаза. (2) Избегай появляться неприбранным,

с нестриженной головой и запущенной бородой, выставлять напоказ нена-

висть к серебру, стелить постель на голой земле, - словом, всего, что

делается ради извращенного удовлетворения собственного тщеславия. Ведь

само имя философии вызывает достаточно ненависти, даже если приверженцы

ее ведут себя скромно; что же будет, если мы начнем жить наперекор людс-

ким обычаям? Пусть изнутри мы будем иными во всем - снаружи мы не должны

отличаться от людей. (3) Пусть не будет блистательной тога - но и гряз-

ной тоже; пусть не для нас серебряная утварь с украшениями из литого зо-

тельством умеренности. Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а

не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех,

кого хотим исправить. Из страха, что придется подражать нам во всем, они

не пожелают подражать нам ни в чем - только этого мы и добьемся. (4)

Первое, что обещает дать философия, - это умение жить среди людей, бла-

гожелательность и общительность; но несходство с людьми не позволит нам

сдержать это обещание. Позаботимся же, чтобы то, чем мы хотим вызвать

восхищение, не вызывало смеха и неприязни. Ведь у нас нет другой цели,

как только жить в согласии с природой. Но противно природе изнурять свое

тело, ненавидеть легко доступную опрятность, предпочитая ей нечистоплот-

ность, избирать пищу не только дешевую, но и грубую и отвратительную.

(5) Только страсть к роскоши желает одного лишь изысканного, - но только

безумие избегает недорогого и общеупотребительного. Философия требует

умеренности - не пытки; а умеренность не должна быть непременно неопрят-

ной. Вот мера, которая мне по душе: пусть в нашей жизни сочетаются доб-

рые нравы с нравами большинства, пусть люди удивляются ей, но признают.

- (6) "Как же так? Неужто и мы будем поступать, как все прочие, и между

ними и нами не будет никакого различия?" - Будет, и очень большое. Пусть

тот, кто приглядится к нам ближе, знает, насколько отличаемся мы от тол-

пы. Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот

человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее ве-

лик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной. Слаб духом тот, кому

богатство не по силам.

нашел у нашего Гекатона, что покончить со всеми желаниями полезно нам

для исцеления от страха. "Ты перестанешь бояться, - говорит он, - если и

надеяться перестанешь". Ты спросишь, как можно уравнивать столь разные

вещи. Но так оно и есть, мой Луцилий: хотя кажется, что между ними нет

ничего общего, на самом деле они связаны. Как одна цепь связывает стража

и пленного, так страх и надежда, столь несхожие между собой, приходят

заодно: вслед за надеждой является страх. (8) Я и не удивляюсь этому:

ведь оба они присущи душе неуверенной, тревожимой ожиданием будущего. А

главная причина надежды и страха - наше неуменье приноравливаться к нас-

тоящему и привычка засылать наши помыслы далеко вперед. Так предвиденье,

величайшее из данных человеку благ, оборачивается во зло. (9) Звери бе-

гут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают

страха. Нас же мучит и будущее и прошедшее. Из наших благ многие нам

вредят: так память возвращает нас к пережитым мукам страха, а предви-

денье предвосхищает муки будущие. И никто не бывает несчастен только от

нынешних причин. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я понимаю, Луцилий, что не только меняюсь к лучшему, но и станов-

люсь другим человеком. Я не хочу сказать, будто во мне уже нечего пере-

делывать, да и не надеюсь на это. Как может больше не быть такого, что

надо было бы исправить, поубавить или приподнять? Ведь если душа видит

свои недостатки, которых прежде не знала, это свидетельствует, что она

обратилась к лучшему. Некоторых больных надо поздравлять и с тем, что

они почувствовали себя больными.

(2) Я хочу, чтобы эта так быстро совершающаяся во мне перемена пере-

далась и тебе: тогда я бы еще крепче поверил в нашу дружбу - истинную

дружбу, которой не расколют ни надежда, ни страх, ни корысть, такую, ко-

торую хранят до смерти, ради которой идут на смерть. (3) Я назову тебе

многих, кто лишен не друзей, но самой дружбы. Такого не может быть с те-

ми, чьи души объединяет общая воля и жажда честного. Как же иначе? Ведь

они знают, что тогда у них все общее, особенно невзгоды.

Ты и представить себе не можешь, насколько каждый день, как я заме-

чаю, движет меня вперед. - (4) "Но если ты что нашел и узнал его пользу

перелить в тебя и, что-нибудь выучив, радуюсь лишь потому, что смогу

учить. И никакое знание, пусть самое возвышенное и благотворное, но лишь

для меня одного, не даст мне удовольствия. Если бы мне подарили муд-

рость, но с одним условием: чтобы я держал ее при себе и не делился ею,

Я бы от нее отказался. Любое благо нам не на радость, если мы обладаем

им в одиночку.

(5) Пошлю я тебе и книги, а чтобы ты не тратил труда на поиски вещей

полезных, сделаю пометки, по которым ты сразу найдешь все, что я одобряю

и чем восхищаюсь. Но больше пользы, чем слова, принесли бы тебе живой

во-первых, потому, что люди верят больше глазам, чем ушам ", во-вторых,

потому, что долог путь наставлений, краток и убедителен путь примеров.

(6) Не стал бы Клеанф точным подобьем Зенона 2, если бы он только слышал

его. Но ведь он делил с ним жизнь, видел скрытое, наблюдал, живет ли Зе-

нон в согласии со своими правилами. И Платон, и Аристотель3, и весь сонм

мудрецов, которые потом разошлись в разные стороны, больше почерпнули из

нравов Сократа, чем из слов его. Метродора и Гермарха, и Полнена4 сдела-

ли великими людьми не уроки Эпикура, а жизнь с ним вместе. Впрочем, зову

я тебя не только ради той пользы, которую ты получишь, но и ради той,

которую принесешь; вдвоем мы больше дадим друг другу.

(7) Кстати, за мной ежедневный подарочек. Вот что понравилось мне

нынче у Гекатона: "Ты спросишь, чего я достиг? Стал самому себе другом!"

Достиг он немалого, ибо теперь никогда не останется одинок. И знай: та-

кой человек всем будет другом. Будь здоров.

Письмо VII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты спрашиваешь, чего тебе следует больше всего избегать? Толпы?

Ведь к ней не подступиться без опасности! Признаюсь тебе в своей слабос-

ти: никогда не возвращаюсь я таким же, каким вышел. Что я успокоил, то

вновь приходит в волнение, что гнал от себя - возвращается. Как бывает с

больными, когда долгая слабость доводит их до того, что они и выйти не

могут без вреда для себя, так случается и с нами, чьи души выздоравлива-

ют после долгого недуга. (2) Нет врага хуже, чем толпа, в которой ты

трешься. Каждый непременно либо прельстит тебя своим пороком, либо зара-

зит, либо незаметно запачкает. Чем сборище многолюдней, тем больше опас-

ности. И нет ничего гибельней для добрых нравов, чем зрелища: ведь через

наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки. (3) Что я, по-твоему,

говорю? Возвращаюсь я более скупым, более честолюбивым, падким до роско-

ши и уж наверняка более жестоким и бесчеловечным: и все потому, что по-

был среди людей. Случайно попал я на полуденное представление ", надеясь

отдохнуть и ожидая игр и острот - того, на чем взгляд человека успокаи-

вается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не бо-

ем, а сплошным милосердием, зато теперь - шутки в сторону - пошла насто-

ящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу

ничья рука не поднялась понапрасну. (4) И большинство предпочитает это

обычным парам и самым любимым бойцам!2 А почему бы и нет? Ведь нет ни

шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи? Зачем приемы? Все это

лишь оттягивает миг смерти. Утром люди отданы на растерзанье львам и

медведям, в полдень - зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех,

кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сражающихся

нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так по-

куда не опустеет арена3. - (5) "Но он занимался разбоем, убил челове-

ка"4. - Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину

должен смотреть на это? - "Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на

клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?" - Бичи

гонят их на меч, чтобы грудью, голой грудью встречали противники удар. В

представлении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы

что-нибудь происходило.

Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто

их подает? Благодарите бессмертных богов за то, что вы учите жестокости

ком душа еще не окрепла и не стала стойкой в добре: такой легко перехо-

дит на сторону большинства. Даже Сократ, Катои и Лелий5 отступились бы

от своих добродетелей посреди несхожей с ними толпы, а уж из нас, как ни

совершенствуем мы свою природу, ни один не устоит перед натиском со всех

сторон подступающих пороков. (7) Много зла приносит даже единственный

пример расточительности и скупости; изба лованный приятель и нас делает

слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, лукавый

товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной. Что

же, по-твоему, будет с нашими нравами, если на них ополчился целый на-

род? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь. (8)

Между тем и того, и другого надо избегать: нельзя уподобляться злым от-

того, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобля-

ешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто

сделает тебя лучше, допускай к себе только тех, кого ты сам можешь сде-

лать лучше. И то и другое совершается взаимно, люди учатся, обучая. (9)

Значит, незачем тебе ради честолюбивого желанья выставлять напоказ свой

нею; по-моему, это стоило бы делать, будь твой товар ей по душе, а так

никто тебя не поймет. Может быть, один-два человека тебе и попадутся, но

и тех тебе придется образовывать и наставлять, чтобы они тебя поняли. -

"Но чего ради я учился?" - Нечего бояться, что труд твой пропал даром:

ты учился ради себя самого.

(10) Но я-то не ради себя одного учился сегодня и потому сообщу тебе,

какие мне попались три замечательных изречения - все почти что об одном

и том же. Первое пусть погасит долг в атом письме, два других прими в

уплату вперед. Демокрит пишет: "Для меня один человек - что целый народ,

а народ - что один человек". (11) И тот. кто на вопрос, зачем он с таким

усердием занимается искусством, которое дойдет лишь до немногих, отве-

чал: "Довольно с меня и немногих, довольно с меня и одного, довольно с

меня и ни одного", - сказал тоже очень хорошо, кто бы он ни был6 (на

этот счет есть разные мнения). Превосходно и третье изречение - Эпикура,

писавшего одному из своих товарищей по ученым занятиям: "Это я говорю

для тебя, а не для толпы: ведь каждый из нас для другого стоит битком

набитого театра". (12) Вот что, мой Луцилий, нужно сберечь в душе, чтобы

пренебречь удовольствием, доставляемым похвалами большинства. Многие те-

бя одобряют. Так есть ли у тебя причины быть довольным собой, если мно-

гим ты понятен? Вовнутрь должны быть обращены твои достоинства! Будь

Письмо VIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) "Ты приказываешь мне избегать толпы, - пишешь ты, - уединиться и

довольствоваться собственной совестью. А как же ваши наставления, пове-

левающие трудиться до самой смерти?" - Но то, к чему я тебя склоняю -

скрыться и запереть двери, - я сам сделал, чтобы многим принести пользу.

Ни одного дня я не теряю в праздности, даже часть ночи отдаю занятиям. Я

не иду спать, освободившись: нет, сон одолевает меня, а я сижу, уставив-

шись в свою работу усталыми от бодрствования, слипающимися глазами. (2)

Я удалился не только от людей, но и от дел, прежде всего - моих

собственных, и занялся делами потомков. Для них я записываю то, что мо-

жет помочь им. Как составляют полезные лекарства, так я заношу на листы

спасительные наставления, в целительности которых я убедился на

собственных ранах: хотя мои язвы не закрылись совсем, но расползаться

вширь перестали. (3) Я указываю другим тот правильный путь, который сам

нашел так поздно, устав от блужданий. Я кричу: "Избегайте всего, что лю-

бит толпа, что подбросил вам случай! С подозрением и страхом останови-

тесь перед всяким случайным благом! Ведь и рыбы, и звери ловятся на при-

манку сладкой надежды! Вы думаете, это дары фортуны? Нет, это ее козни.

Кто из вас хочет прожить жизнь насколько возможно безопаснее, тот пусть

бежит от этих вымазанных птичьим клеем благодеяний, обманывающих нас,

несчастных, еще и тем, что мы, возомнив, будто добыча наша, сами стано-

вимся добычей. Погоня за ними ведет в пропасть. (4) Исход высоко вознес-

шейся жизни один - паденье. К тому же нельзя и сопротивляться, когда

счастье начинает водить нас вкривь и вкось. Или уж плыть прямо, или ра-

зом ко дну! Но фортуна не сбивает с пути - она опрокидывает и кидает на

(5) Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания

его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целеб-

ным. Держите тело в строгости, чтобы оно не перестало повиноваться душе:

пусть пища лишь утоляет голод, питье - жажду, пусть одежда защищает тело

от холода, а жилище - от всего ему грозящего. А возведено ли жилище из

дерна или из пестрого заморского камня, разницы нет: знайте, под соло-

менной кровлей человеку не хуже, чем под золотой. Презирайте все, что

ненужный труд создает ради украшения или напоказ. Помните: ничто, кроме

души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше нее".

(6) И когда я беседую так с самим собою, беседую с потомками, неуже-

ли, по-твоему, я приношу меньше пользы, чем отправляясь в суд ходатаем,

или припечатывая перстнем таблички с завещанием, или в сенате1 отдавая

тот занят самыми важными делами, и божественными и человеческими вместе.

(7) Однако пора кончать и, по моему правилу, чем-нибудь расквитаться с

тобой и в этом письме. Уплачу я не из собственных запасов; я до сих пор

все просматриваю Эпикура и сегодня вычитал у него такие слова: "Стань

рабом философии, чтобы добыть подлинную свободу". И если ты предался и

подчинился ей, твое дело не будет откладываться со дня на день: сразу же

ты получишь вольную. Потому что само рабство у философии есть свобода.

(8) Может статься, ты спросишь меня, отчего я беру столь много прекрас-

ных изречений у Эпикура, а не у наших. Но почему ты думаешь, что подоб-

ные слова принадлежат одному Эпикуру, а не всем людям? Ведь как много

поэты говорят такого, что или сказано, или должно быть сказано философа-

ми! Я не беру ни трагедии, ни нашей тогаты2, которая тоже не лишена

серьезности и стоит посре дине между трагедией и комедией; но и в мимах

столько есть красноречивых строк! Сколько стихов Публилия3 надо бы про-

износить не обутым в сандалии, но выступающим на котурнах!4 (9) Я приве-

ду один его стих, имеющий касательство к философии, и как раз к той ее

части, которой мы только что занимались; в нем поэт утверждает, что слу-

Чужое, что по вашему хотенью вдруг Свалилось нам.

(10) Но ты, я помню, говорил другой стих, намного лучше и короче:

Не наше то, что нам дано фортуною.

А это твое изречение (я не пропущу и его) даже еще лучше:

Все, что дано нам, может быть и отнято.

Но этого я не зачту в погашение долга: я лишь отдал тебе твое же Будь

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты хочешь знать, справедливо ли Эпикур в одном из писем порицал

тех, кто утверждает, будто мудрецу никто, кроме него самого, не нужен и

потому ничьей дружбы не требуется. Этот упрек Эпикур бросает Стильпону1

и тем, кто думает, что высшее благо - когда душа ничего не терпит. (2)

Впрочем, мы неизбежно впадаем в двусмысленность, если для краткости пе-

реводим слово awa&eia2, прибегая к слову "терпеть". Ведь можно подумать,

будто смысл тут противоположен тому, что мы имеем в виду. Мы хотели ска-

зать: "душа, которой безразлична любая боль", а понять можно так: "душа,

которая не может вытерпеть никакой боли". Погляди же сам, не лучше ли

будет сказать "неуязвимая душа" или "душа, недоступная для любого стра-

дания"? (3) В том и разница между ними и нами: наш мудрец побеждает все

неприятное, но чувствует его, а их мудрец даже и не чувствует. Общее же

и у нас и у них вот что: мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Но

хоть с него и довольно самого себя, ему все же хочется иметь и друга, и

соседа, и товарища. (4) Сам посуди, до какой степени довольствуется сам

собой тот, кто порой довольствуется и частью самого себя. Если болезнь

или враг лишат его руки, если случай отнимет у него глаз3, мудрецу хва-

тает того, что осталось, он и с искалеченным телом будет так же весел,

как был до увечий. Но хоть он и не тоскует о потерянном, однако предпо-

чел бы обойтись без потерь. (5) Так же точно никто, кроме него самого,

не нужен мудрецу не потому, что он хочет жить без друзей, а потому, что

может. Говоря "может", я имею в виду вот что: со спокойной душой перене-

сет он потерю. Ведь без друзей он не останется никогда, и в его власти

решать, сколь быстро найти замену. Фидий, если бы потерял статую, сразу

сделал бы другую. Так же и он - мастер завязывать дружбу - заместил бы

утраченного друга новым. (6) Ты спросишь, как можно быстро приобрести

чью-нибудь дружбу; я отвечу, если мы договоримся, что я сейчас отдам те-

бе долг и по этому письму мы будем в расчете. Гекатон говорит: "Я укажу

приворотное средство без всяких снадобий, без трав, без заклинаний зна-

харки. Если хочешь, чтоб тебя любили, - люби". Не только старая, испы-

танная дружба приносит нам великое наслаждение, но и начало новой,

только лишь приобретаемой. (7) Между приобретшим друга и приобретающим

его та же разница, что между жнецом и сеятелем. Философ Аттал4 не раз

говорил, что приятнее добиваться дружбы, чем добиться ее, как художнику

приятнее писать картину, чем ее окончить. Кто занимается своим произве-

дением с душевным беспокойством, тот в самом занятии находит великую ус-

ладу. Выпуская из рук законченное произведение, он уже не будет так нас-

лаждаться: теперь он радуется плодам своего искусства, а пока он писал,

его радовало само искусство. Отрочество наших детей щедрее плодами, но

их младенчество нам милее.

(8) Но вернемся к нашему предмету. Пусть мудрому никто, кроме него

самого, не нужен, он все-таки желает иметь друга, хотя бы ради дея-

тельной дружбы, чтобы не оставалась праздной столь великая добродетель,

и не ради того, чтобы, как говорит Эпикур в том же письме, "было кому

ухаживать за ним в болезни, помогать в оковах или в нужде", но чтобы са-

мому было за кем ухаживать в болезни, кого вызволять из-под вражеской

стражи. Плохи мысли того, кто подружился, видя лишь самого себя; как он

начал, так и кончит. Кто завел друга, чтобы тот выручал из цепей, тот

покинет его, едва загремят оковы. (9) Таковы дружеские союзы, которые

народ называет временными. С кем мы сошлись ради пользы, мил нам, лишь

покуда полезен. Вот почему вокруг того, чьи дела процветают, - толпа

друзей, а вокруг потерпевших крушение - пустыня. Друзья бегут оттуда,

где испытывается дружба. Вот почему видим мы так много постыдных приме-

ров, когда одни из страха бросают друзей, другие из страха предают их.

Каково начало, таков конец, иначе и быть не может. Кто подружился ради

выгоды, тому будет дорога награда за измену дружбе, коль скоро и в ней

было дорого ему что-нибудь, кроме нее самой. (10) Для чего приобретаю я

друга? Чтобы было за кого умереть, за кем пойти в изгнанье, за чью жизнь

бороться и отдать жизнь. А дружба, о которой ты пишешь, та, что заключа-

ется ради корысти и смотрит, что можно выгадать, - это не дружба, а

сделка. (11) Нет сомнения, страсть влюбленных имеет с дружбой нечто об-

щее, ее можно бы даже назвать безрассудной дружбой. Но разве любит

кто-нибудь ради прибыли? Ради честолюбия и славы? Любовь сама по себе,

пренебрегая всем остальным, зажигает души вожделением к красоте, не чуж-

дым надежды на ответную нежность. Как же так? Неужели причина более

честная родит постыдную страсть? - (12) Ты возразишь мне: "Не о том сей-

час речь, надо ли искать дружбы ради нее самой или ради иной цели". -

Наоборот, как раз это и надобно доказать5. Ведь если надо искать ее ради

нее самой, значит, и тот, кто ни в ком, кроме себя, не нуждается, может

искать ее. - "Как же он будет ее искать?" - Как ищут самое прекрасное,

не прельщаясь прибылью, не боясь переменчивости фортуны. Кто заводит

друзей на всякий случай,тот лишает дружбу ее величия.

(13) Мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Многие, Луцилий,

толкуют эту мысль превратно: изгоняют мудреца отовсюду и заставляют его

замкнуться в своей скорлупе. Между тем следует разобраться, много ли

обещает это изречение и что обещает. Мудрому довольно самого себя для

того, чтобы жить блаженно, а не для того, чтобы жить. Для жизни ему мно-

гое потребно, а для блаженства только высокий и здоровый дух, презираю-

щий фортуну. (14) Я хочу сослаться на Хрисиппа6, какое он принимает раз-

деление7. Он говорит, что мудрец ни в чем не терпит нужды, хотя потребно

ему многое, глупому же ничего не требуется, потому что он ничем не умеет

пользоваться, зато нужду он терпит во всем. Мудрецу нужны и руки, и гла-

за, и еще многое, без чего не обойтись в повседневной жизни, а нужды он

не терпит ни в чем. Ведь нужда - это необходимость, а для мудрого необ-

ходимости нет. (15) Значит, хотя мудрец и довольствуется самим собой, в

друзьях он все же имеет потребность и хочет иметь их как можно больше,

но не для блаженной жизни, - ведь жить блаженно может он и без друзей.

Высшее благо не ищет орудий вовне: оно создастся дома и возникает только

само из себя. Если же хоть какая-то часть его заимствуется извне, оно

уже зависит от фортуны. - (16) "А как будет жить мудрец, если он, взятый

под стражу, переселенный на чужбину, замешкавшийся в долгом плавании,

выброшенный на пустынный берег, останется без друзей?" - Как Юпитер в ту

пору, когда мир расточится8, боги сольются воедино, природа замрет в не-

подвижности, а сам он успокоится, предавшись думам. Нечто подобное дела-

ет и мудрый: он замыкается в себе, остается с самим собой. (17) Покуда,

однако, он может вершить дела по своему усмотрению, он, хоть ни в ком,

кроме себя, не нуждается, берет жену, хоть ни в ком не нуждается, родит

детей, хоть ни в ком не нуждается, не станет жить, если придется жить,

не видя ни единого человека. К дружбе влечет его не собственная польза,

а естественная тяга. Ведь от роду заложено в нас влечение ко многим ве-

щам, в их числе и к дружбе. Подобно тому как всем ненавистно одиночест-

во, подобно тому как стремление жить сообща естественно объединяет чело-

века с человеком, так есть и здесь некое побуждение, заставляющее нас

стремиться к дружбе. (18) Но, хоть мудрец и любит как никто друзей, хотя

он ставит их наравне с собой, а часто и выше себя, - все же он будет ве-

рить, что все его благо в нем самом, и повторит слова Стильпона, того

Самого, на которого нападает в письме Эпикур. Когда родной город

Стильпона был захвачен, когда он потерял жену, потерял детей, а сам вы-

шел из охватившего все пожара один, но по-прежнему блаженный, Деметрий,

прозванный из-за множества уничтоженных им городов Полиоркетом9, спросил

его, потерял ли Стильпон что-нибудь, и тот ответил: "Все мое благо со

мною!" (19) Вот человек смелый и решительный! Он победил даже победивше-

го врага. Он сказал: "Я ничего не потерял", - и заставил того сомне-

ваться в собственной победе. "Все мое со мной" - со мной справедливость,

добродетель4, разумность, сама способность не считать благом то, что

можно отнять. Мы дивимся животным, которые могут пройти сквозь огонь без

вреда для тела; но насколько удивительнее этот человек, который прошел

сквозь вооруженный строй, огонь и развалины без ущерба и вреда для себя!

Видишь, насколько легче победить целый народ, чем одного человека? Его

речь - это речь стоика, который тоже проносит свое благо нетронутым че-

рез сожженные города. Ведь никто, кроме него самого, ему не нужен, - та-

ковы для него пределы счастья. (20) А чтоб ты не думал, будто мы одни

бросаемся высокими словами, - знай, что и сам упрекавший Стильпона Эпи-

кур написал сходное изречение, которое ты и соблаговоли принять, хотя

сегодняшний мой долг уже погашен. "Кому не кажется верхом изобилия то,

что есть, тот останется бедняком, даже сделавшись хозяином всего мира".

Или же так, если, по-твоему, это звучит лучше (ведь сохранять верность

надо не словам, а мыслям):

"Кто не считает себя блаженней всех, тот несчастен, даже если повеле-

вает миром". (21) Знай, что мысли эти принадлежат всем и, значит, подс-

казаны природой, так что их же ты найдешь и у комического поэта:

Несчастен, кто счастливым не сочтет себя."

Имеет ли значение, как тебе живется, если ты полагаешь, что плохо? -

(22) "Так что же, - спросишь ты, - если объявит себя блаженным и бес-

честно разбогатевший, и хозяин сотен рабов, рабствующий у тысячи хозяев,

значит, он и станет блаженным по собственному приговору?" - Нет, важно

не то, что он говорит, а что чувствует, и не то, что чувствует сегодня,

а то, что всегда. Потому тебе нет причины бояться, что столь великое

благо достанется и на долю недостойных. Только мудрому по душе то, что

есть, глупость же постоянно страдает, гнушаясь тем, что имеет. Будь здо-

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Так оно и есть, я не меняю своего мнения: избегай толпы, избегай

немногих, избегай даже одного. Нет никого, с кем я хотел бы видеть тебя

вместе. Убедись же воочию, как высоко я сужу о тебе, если отваживаюсь

доверить тебя тебе самому. Говорят, Кратет", слушатель того самого

Стильпона, о котором я упомянул в предыдущем письме, увидал однажды гу-

ляющего в одиночку юнца и спросил его, что он тут делает один. - "Разго-

вариваю с самим собой", - был ответ. На это Кратет сказал: "Будь осторо-

жен, прошу тебя, и гляди как следует: ведь твой собеседник - дурной че-

ловек!" (2) Обычно мы стережем тех, кто в горе или в страхе, чтобы не

дать им использовать во зло свое одиночество. Да и никого из людей нера-

зумных не следует предоставлять самим себе: тут-то и обуревают их дурные

замыслы, тут и готовят они опасности себе и другим, тут к ним и приходят

чередой постыдные вожделения. Тут-то все, что стыд и страх заставляли

скрывать, выносится на поверхность души, тут-то она и оттачивает дер-

зость, подхлестывает похоть, горячит гневливость. Есть у одиночества од-

но преимущество: возможность никому ничего не открывать и не бояться об-

личителя; но это и губит глупого, ибо он выдает сам себя.

Вот видишь, как я надеюсь на тебя, вернее, как я за тебя ручаюсь (по-

тому что "надеждой" зовется благо, которое либо будет, либо нет): лучше-

го товарища, чем ты сам, я для тебя не нахожу. (3) Я возвращаюсь памятью

к тем полным силы словам, которые ты произносил с таким благородством.

Тогда я поздравил себя и сказал: "Эти слова не просто слетели с языка, -

у них есть прочное основание. Этот человек - не один из многих, он стре-

мится к спасению". (4) Так и говори, так и живи. Смотри только, чтобы

ничто тебя не поработило. Прежние твои моления предоставь воле богов, а

сам моли их заново и о другом: о ясности разума и здоровье душевном, а

потом только - телесном. Почему бы тебе не молить об этом почаще? Смело

проси бога: ничего чужого ты у него не просишь.

(5) Но хочу, как у нас заведено, послать тебе с этим письмом не-

большой подарок. Правдивые слова нашел я у Афинодора2: "Знай, что тогда

ты будешь свободен от всех вожделений, когда тебе придется молить богов

лишь о том, о чем можно молить во всеуслышанье"3. А ведь до чего люди

безумны! Шепотом возносят они богам постыднейшие мольбы, чуть кто приб-

лизит ухо - смолкают, но богу рассказывают то, что скрывают от людей.

Так смотри, чтобы это наставление нельзя было с пользой прочесть и тебе:

живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто

тебя слушают люди. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Со мною беседовал твой друг, юноша с хорошими задатками; какова

его душа, каков ум, каковы успехи - все стало мне ясно, чуть он загово-

рил. Каким он показал себя с первой пробы, таким и останется: ведь он

говорил без подготовки, застигнутый врасплох. И даже собравшись с мысля-

ми, он едва мог преодолеть застенчивость (а это хороший признак в моло-

дом человеке), - до того он залился краской". Я подозреваю, что это ос-

танется при нем и тогда, когда он, окрепнув и избавившись от всех поро-

ков, достигнет мудрости. Никакая мудрость не устраняет природных изъянов

тела или души2: что заложено в нас рождением, то можно смягчить, но не

победить искусством. (2) Некоторых, даже очень стойких людей при виде

толпы народа бросает в пот, как будто они устали или страдают от зноя: у

некоторых, когда им предстоит выступать с речью, дрожат колени, у других

стучат зубы, заплетается язык, губы слипаются. Тут не поможет ни выучка,

ни привычка, тут природа являет свою силу, через этот изъян напоминая о

себе самым здоровым и крепким.

(3) К числу таких изъянов, я знаю, принадлежит и краска, вдруг зали-

вающая лицо даже самым степенным людям. Чаще всего это бывает у юношей,

У них и жар сильнее, и кожа на лице тоньше; но не избавлены от такого

изъяна и пожилые, и старые. Некоторых больше всего и надо опасаться,

когда они покраснеют: тут-то их и покидает всякий стыд.

(4) Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала

кровь. Никто так легко не менялся в лице, как Помпеи, который непременно

краснел на людях, особенно во время сходок. Я помню, как Фабиан3, когда

его привели в сенат свидетелем, покраснел, и этот румянец стыда чудо как

его красил. (5) Причина этому - не слабость духа, а новизна, которая

хоть и не пугает, но волнует неопытных и к тому же легко краснеющих

из-за природной предрасположенности тела. Ведь если у одних кровь спо-

койная, то у других она горячая и подвижная и тотчас бросается в лицо.

(6) От этого, повторяю, не избавит никакая мудрость: иначе, если б она

могла искоренять любые изъяны, ей была бы подвластна сама природа. Что

заложено в нас рожденьем и строением тела, останется, как бы долго и

упорно ни совершенствовался наш дух. И помешать этим вещам так же невоз-

можно, как и вызвать их насильно. (7) Актеры на подмостках, когда подра-

жают страстям, когда хотят изобразить страх или трепет либо представить

грусть, подражают лишь некоторым признакам смущения: опускают голову,

не могут, потому что румянец нельзя ни подавить, ни заставить появиться.

Тут мудрость ничего не сулит, ничем не поможет: такие вещи никому не

подвластны - без приказа приходят, без приказа исчезают.

(8) Но письмо это уже просит завершения. Получи от меня нечто полез-

ное и целительное и навсегда сохрани в душе: "Следует выбрать кого-ни-

будь из людей добра4 и всегда иметь его перед глазами, - чтобы жить так,

словно он смотрит на нас, и так поступать, словно он видит нас". (9)

Этому, мой Луцилий, учит Эпикур. Он дал нам охранителя и провожатого - и

правильно сделал. Многих грехов удалось бы избегнуть, будь при нас, го-

товых согрешить, свидетель. Пусть душа найдет кого-нибудь, к кому бы она

испытывала почтение, чей пример помогал бы ей очищать самые глубокие

тайники. Счастлив тот, кто, присутствуя лишь в мыслях другого, исправит

его! Счастлив и тот, кто может так чтить другого, что даже память о нем

служит образцом для совершенствования! Кто может так чтить другого, тот

сам вскоре внушит почтение. (10) Выбери же себе Катона, а если он пока-

жется тебе слишком суровым, выбери мужа не столь непреклонного - Лелия.

Выбери того, чья жизнь и речь, и даже лицо, в котором отражается душа,

тебе приятны; и пусть он всегда будет у тебя перед глазами, либо как

хранитель, либо как при мер. Нам нужен, я повторяю, кто-нибудь, по чьему

образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь

только по линейке. Будь здоров.

Письмо XII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Куда я ни оглянусь - всюду вижу свидетельства моей старости, При-

ехал я в свою загородную и стал жаловаться, что дорого обходится ветхая

постройка, а управляющий отвечает мне, что тут виною не его небрежность

Он делает все, да усадьба стара. Усадьба эта выросла под моими руками;

что же меня ждет, если до того искрошились камни - мои ровесники? (2) В

сердцах я ухватился за первый попавшийся повод разбранить его: "А об

этих платанах явно никто не заботился: на них и листвы нет, и сучья та-

кие высохшие и узловатые, и стволы такие жалкие и облезлые! Не было бы

этого, если бы кто-нибудь их окапывал и поливал!" - Он же клянется моим

гением", что все делает, ухаживает за ними, ничего не упуская, - но де-

ревья-то старые! А платаны эти, между нами говоря, сажал я сам, я видел

на них первый лист. (3) Поворачиваюсь к дверям. "А это кто, - спрашиваю,

Такой дряхлый? Правильно сделали, что поместили его в сенях: ведь он

уже смотрит за двери. Откуда ты его взял? Какая тебе радость выносить

чужого мертвеца?" А тот в ответ: "Ты что, не узнал меня? Ведь я - Фели-

цион, это мне ты всегда дарил кукол на сатурналии; я сын управляющего

Филосита, твой любимец". - "Ясное дело, - говорю я, - он бредит! Это

он-то еще малышом стал моим любимцем? Впрочем, очень может быть: ведь у

него как раз выпадают зубы".

(4) Вот чем обязан я своей загородной: куда бы ни оглянулся, - все

показывало мне, как я стар. Что ж, встретим старость с распростертыми

объятиями: ведь она полна наслаждений, если знать, как ею пользоваться.

Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе; дети красивей всего,

когда кончается детство. Любителям выпить милее всего последняя чаша, от

которой они идут ко дну, которая довершает опьянение. (5) Всякое наслаж-

денье свой самый отрадный миг приберегает под конец. И возраст самый

приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть. Да и

тот, что стоит у последней черты, не лишен, по-моему, своих наслаждений,

Либо же все наслажденья заменяет отсутствие нужды в них. Как сладко

утомить все свои вожделенья и отбросить их! (6) Ты возразишь мне: "Тя-

гостно видеть смерть перед глазами". Но, во-первых, она должна быть пе-

ред глазами и у старика, и у юноши - ведь вызывают нас не по возрастному

списку. Во-вторых, нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было на-

деяться на лишний день. Каждый день - это ступень жизни, весь наш век

разделен на части и состоит из кругов, меньших и больших, охватывающих

меньшие. Один из них обнимает все прочие - он тянется от дня рождения до

дня смерти; еще один выделяет годы отрочества; есть и такой, что заклю-

чает в себе наше детство; есть, наконец, просто год с его четырьмя вре-

менами; годовые круги, умножаясь, составляют жизнь. Месяц очерчен

меньшей окружностью, теснее всех круг одного дня, но и тот идет от нача-

ла к концу, от восхода к закату. (7) Поэтому Гераклит, получивший проз-

вище из-за темного смысла своих речей2, говорит:

"Один день равен всякому другому". Каждый понимает это на свой лад.

Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро

день - это двадцать четыре часа, то все дни непременно равны между со-

бой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день.

Другой говорит, что любой день равен всем прочим по сходству: в самом

протяженном времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках,

то есть ничего, кроме дня и ночи, которые оно в череде обращений мира

множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее или

наоборот. (8) Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает

строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий3, присвоивший Си-

рию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его уносили

от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку:

8e(3i(i)"rai, рвВютсч. - Он прожил жизнь (греч.). И каждый день он уст-

раивал себе такой вынос. (9) Мы же то, что он делал от нечистой совести,

должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и

радостно:

Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен.4

А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью.

Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен,

что принадлежит сам себе. Кто сказал "прожита жизнь", тот каждое утро

просыпается с прибылью.

(10) Но пора уже кончать письмо. Ты спросишь: "Неужели оно придет ко

мне без подарка?" Не бойся: что-нибудь оно да" принесет. Нет, как мог я

так сказать? Не что-нибудь, а много! Ведь что лучше изречения, которое я

ему вручаю для передачи тебе: "Жить в нужде плохо, но только нет нужды

жить в нужде". А почему нет нужды? Потому что к свободе повсюду открыты

дороги, короткие и легкие. Поблагодарим бога за то, что никто не может

навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду. - (11) Ты возразишь

мне: "Это слова Эпикура; на что тебе чужое?" - Что истинно, то мое. Я не

устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто слепо твердит его

слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны:

лучшее принадлежит всем. Будь здоров.

Письмо XIII

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я знаю, что у тебя довольно мужества. Ведь и не вооружившись еще

спасительными наставлениями, побеждающими все невзгоды, тм уже рассчиты-

вал на себя в борьбе с судьбой - и тем более после того, как схватился с

нею вплотную и испытал свою мощь, на которую нельзя полагаться наверня-

ка, покуда не появилось отовсюду множество трудностей, а порой и покуда

они не подступили совсем близко. На них испытывается подлинное мужество,

которое не потерпит чужого произвола, они проверяют его огнем. (2) Не

знавший синяков атлет не может идти в бой с отвагою. Только тот, кто ви-

дал свою кровь, чьи зубы трещали под кулаком, кто, получив подножку,

всем телом выдерживал тяжесть противника, кто, упав, не падал духом и,

опрокинутый, всякий раз вставал еще более непреклонным, - только тот,

вступая в бой, не расстается с надеждой. (3) Так вот, чтобы продолжить

это сравнение: часто фортуна подминала тебя, но ты не сдавался, а вска-

кивал с еще большим пылом и стоял твердо, потому что доблесть сама по

себе возрастает, если ей бросают вызов. Однако, если тебе угодно, прими

от меня помощь, которая может укрепить тебя.

(4) Не столь многое мучит нас, сколь многое пугает, и воображение,

мой Луцилий, доставляет нам больше страданий, чем действительность. Я

говорю с тобою не на языке стоиков, а по-своему, намного мягче. Мы ведь

утверждаем, что все исторгающее у нас вопли и стоны ничтожно и достойно

презрения. Но оставим эти громкие, хотя, клянусь богами, и справедливые,

слова. Я учу тебя только не быть несчастным прежде времени, когда то,

чего ты с тревогой ждешь сейчас же, может и вовсе не наступить и уж на-

верняка не наступило. (5) Многое мучит нас больше, чем нужно, многое -

прежде, чем нужно, многое - вопреки тому, что мучиться им вовсе не нуж-

но. Мы либо сами увеличиваем свои страданья, либо выдумываем их, либо

предвосхищаем. Первое мы сейчас разбирать не будем: дело это спорное,

тяжба только началась. То, что я назову легким, ты - наперекор мне - на-

зовешь мучительным. Я знаю таких, которые смеются под бичами, "и таких,

которые стонут от оплеухи. Позже мы увидим, в том ли дело, что сами вещи

эти сильны, или в том, что мы слабы. (6) Обещай мне одно: когда тебя со

всех сторон начнут убеждать, будто ты несчастен, думай не о том, что ты

слышишь, а о том, что чувствуешь, терпеливо размысли о своих делах (ведь

ты знаешь их лучше всех) и спроси себя: "Почему они меня оплакивают? По-

чему дрожат и боятся даже моего прикосновения, словно невзгода может пе-

рейти на них? В самом ли деле это беда или больше слывет бедою?" -

Расспроси самого себя: "А вдруг я терзаюсь и горюю без причины, и считаю

бедою то, что вовсе не беда?"

(7) Ты спросишь: "Откуда мне знать, напрасны мои тревоги или не нап-

расны?" - Вот тебе верное мерило! Мучит нас или настоящее, или будущее,

или то и другое вместе. О настоящем судить нетрудно: лиш^> бы ты был

здоров телом и свободен, лишь бы не томила болью никакая обида. Теперь

посмотрим, что такое будущее. (8) Сегодняшнему дню нет до него дела. -

"Но ведь будущее-то наступит!" - А ты взгляни, есть ли верные признаки

приближения беды. Ведь страдаем мы по большей части от подозрений, нас

морочит та, что нередко оканчивает войны, а еще чаще приканчивает людей

поодиночке, - молва. Так оно и бывает, мой Луцилий: мы сразу присоединя-

емся к общему мнению, не проверяя, что заставляет нас бояться, и, ни в

чем не разобравшись, дрожим и бросаемся в бегство, словно те, кого выг-

нала из лагеря пыль, поднятая пробегающим стадом овец, или те, кого за-

пугивают неведомо кем распространяемые небылицы. (9) Не знаю как, но

только вымышленное тревожит сильнее. Действительное имеет свою меру, а о

том, что доходит неведомо откуда, пугливая душа вольна строить догадки.

Нет ничего гибельней и непоправимей панического страха: всякий иной

страх безрассуден, а этот - безумен.

(10) Рассмотрим же это дело повнимательней. Вероятно, что случится

беда. Но не сей же миг! И как часто нежданное случается! Как часто ожи-

даемое не сбывается! Даже если нам предстоит страданье, что пользы бе-

жать ему навстречу? Когда оно придет, ты сразу начнешь страдать, а поку-

да рассчитывай на лучшее. Что ты на этом выгадаешь? Время! (11) Ведь не-

редко вмешивается нечто такое, из-за чего надвигающаяся беда, как она ни

близка, или задерживается в пути, или рассеется, или падет на голову

другому. Среди пожара открывалась дорога к бегству, рухнувший дом мягко

опускал некоторых на землю, рука, поднесшая к затылку меч, порой отводи-

ла его, и жертве удавалось пережить палача. Ведь и злая судьба непосто-

янна. Может быть, беда случится, а может, и не случится; пока же ее нет,

и ты рассчитывай на лучшее. (12) Иногда, даже когда нет явных признаков,

предвещающих недоброе, душа измышляет мнимые, или толкует к худшему сло-

ва, которые можно понять двояко, или преувеличивает чью-нибудь обиду и

думает не о том, сильно ли обиженный рассержен, а о том, много ли может

сделать рассерженный. Но ведь если бояться всего, что может случиться,

то незачем нам и жить, и горестям нашим не будет предела. Тут пусть по-

может тебе рассудительность, тут собери все душевные силы, чтобы отбро-

сить даже очевидный страх, а не сможешь, так одолей порок пороком -

умерь страх надеждой. Пусть наверняка придет пугающее нас - еще вернее

то, что ожидаемое с ужасом - утихнет, а ожидаемое с надеждой - обманет.

(13) Поэтому взвесь надежды и страхи и всякий раз, когда ясного ответа

не будет, решай в свою пользу - верь в то, что считаешь для себя лучшим.

гую сторону и перестань тревожиться, думая про себя о большинстве людей,

которые мечутся в волнении, даже если ничего плохого с ними и не проис-

ходит, и не грозит им наверное. Ведь всякий, однажды потеряв покой, го-

тов дать себе волю и не станет поверять испуг действительностью. Никто

не скажет:

"Кто это говорит - говорит пустое, он либо сам все выдумал, либо дру-

гим поверил". Нет, мы сдаемся переносчикам слухов1 (14) и трепещем перед

неизвестным как перед неотвратимым, забывая меру настолько, что малейшее

сомнение превращается в ужас.

Но мне стыдно так разговаривать с тобою и подносить тебе такие слабые

лекарства. Пусть другие говорят: "Может, это и не случится!" Ты говори:

"Что с того, если случится? Посмотрим, кто победит! А может быть, все

будет мне на пользу и такая смерть прославит всю мою жизнь. Цикута окон-

чательно сделала Сократа великим. Вырви у Катона2 меч, отстоявший его

(Творческая работа по философии, основанная на критической статье С.А. Ошерова «Сенека: От Рима к миру».Составитель: Масленникова Е., мех.-маш. факультет, гр. 24062, 2005-06)

Итоговые труды Сенеки ("Изыскания о природе", "О благодеяниях" и "Нравственные письма к Луцилию") отличаются от предшествующих трактатов, прежде всего размерами - и это не случайность: ведь в них философ решает уже не одну проблему, с особой остротой поставленную перед ним жизнью, но стремится дать свод этических правил, - свод законов для рода человеческого. С этим намерением связано и то центральное место, которое занимает в них этика. Даже свои естественнонаучные исследования Сенека подчиняет моралистической задаче; о чем бы ни писал (о молнии и громе, о землетрясениях, о водах и ветрах), он желает одного: через знание избавить человека от страха смерти. "Коль скоро причина страха - незнанье, то не стоит ли нам познать, чтобы не бояться?".

В "Письмах к Луцилию" Сенека почти полностью ограничивается областью этики. Он отвергает изощренную диалектику и логику древней стои - все эти "греческие глупости": они не помогут человеку найти верный путь в жизни и подменяют решение ее вопросов мудрствованьем по их поводу (п. XXV и др.). Не увлекает Сенеку и материалистическая натурфилософия стоиков: он, правда, ее не отбрасывает, но если и излагает где-нибудь ее положения, то как затверженный урок, без внутреннего участия. Зато этика разработана Сенекой со скрупулезной полнотой. Наверное, все вопросы, трактованные им раньше, вошли в "Письма" в том или ином виде. (Я сама, прочитав лишь малую часть этого произведения, убедилась в этом: столь обширна область проблем, вопросов и задач, затронутая в письмах, и кажется, что Сенека разобрал и осветил все устройство мира. Читая, осознаешь, что он полностью прав, и соглашаешься со всеми приведенными доводами. Хотя, я прочитала далеко не все и, может быть, не все осознала и впоследствии не согласилась бы с великим философом и мыслителем, может быть…) В конечном итоге из мозаики писем слагается система стоической этики в истолковании Сенеки, логическая и стройная, вопреки кажущейся разорванности изложения. Вместе с тем система эта, подобно подлинным письмам, разомкнута, открыта в жизнь - Сенека заботливо и искусно стилизует это свойство. Он как бы и не собирается рассуждать, а только сообщает другу о себе: о своей болезни, об очередной поездке, встрече с тем или иным знакомым. Так главным примером в системе нравственных правил становится сам "отправитель писем", а это придает увещаньям убедительность пережитого опыта. Любая житейская мелочь становится отправной точкой для рассуждения, любой жизненный факт - от походов Александра Великого до непристойной сплетни о неведомом нам современнике - может служить примером. Жизненно конкретен и адресат посланий - заваленный делами прокуратор Сицилии, - и их отправитель, страдающий от городского шума, путешествующий из усадьбы в усадьбу, превозмогающий болезнь, вспоминающий молодость. (На самом деле, когда читатель понимает, что перед ним раскрыта жизнь реального человека, приведены примеры реально произошедших событий, когда осознаешь, что это было, это правда, а не вымысел или фантазия, действительно начинаешь не только верить автору, но и искать ответы на свои вопросы, решения своих проблем. Тот факт, что автор жил сотни лет назад ничуть не смущает: все человеческие ценности вечны, а значит вечно ценен и не заменим опыт мудреца…) Во-вторых, письма разомкнуты и формально. Редко какое из них посвящено одной теме. Чаще Сенека переходит от темы к теме, потом как бы спохватывается: "Вернемся к нашему предмету", - потом вновь отвлекается, искусно поддерживая напряженный интерес читателя. Письма остаются как бы фрагментарными, и это еще больше способствует впечатлению жизненной достоверности и дружеской доверительности высказыванья. (Кажется что просто разговаривает, ведет беседу. Сам ставит вопросы, которые предположительно могут возникнуть у читающего письмо, и отвечает на них. А вопросы возникают, причем именно те, что предположил Сенека). К тому же и каждая отдельная истина приобретает больший вес, чем она имела бы в логической цепи, и внимание читателя остается в постоянном напряжении. Вместе с тем текучее разнообразие жизни входит в письма как некий негативный фон для незыблемой нормы, т. е. философии, целительницы душ, "науки жизни", призванной судить ее и дать ей законы. И все же "Письма к Луцилию" - единое произведение не только по мысли, но и композиционно. Это целое начинается разомкнуто - "Так и поступай, мой Луцилий", - ответ на сообщение друга, звено в цепи долгой переписки. Мы не знаем, кончалось ли оно так же разомкнуто: конец "Писем к Луцилию" утрачен. Внутри же сборника сделано все, чтобы ощущение разомкнутости, бессистемности сохранилось. Однако в этой бессистемности есть система, и подчинена она последовательным этапам обращения Луцилия (понимай - всякого читателя- прим. Ошерова) в стоическую веру. Сборник писем к другу становится сводом стоической морали.

Прежде всего "Письма к Луцилию", - это программа нравственного самоусовершенствования, равно предназначенная для адресата и отправителя. Определяют ее основоположения стоической доктрины (п. XCV). Цель ее - "блаженная жизнь", то есть состояние полной независимости от внешних обстоятельств. Достигает "блаженной жизни" мудрец, он же - "vir bonus"; но традиционный римский нравственный идеал переосмысляется у Сенеки в стоическом духе. Vir bonus – уже не "доблестный муж", но скорее "человек добра". В "Письмах" досуг признается необходимым условием для нравственного совершенствования. И если для староримского "доблестного мужа" наградой непременно мыслилась слава, то сенековский "человек добра" пренебрегает ею как похвалой людей неразумных и ищет лишь признанья "равных" себе. Вообще же награда за добродетельный поступок - в нем самом, ибо такой поступок отвечает разумной природе человека, - в отличие от противоположных ей страстей. Для достижения добродетели нужно не ограничивать страсти, а совершенно искоренять их. Благодаря этому можно достичь полной независимости от мира, то есть бесстрастия.

Знание человеческой психологии, анализ поступков и побуждений, характерный для Сенеки-писателя, толкают его к знаменательным отступлениям от стоических верований. Так, с одной стороны, Сенека принимает положение о разумном характере добродетели: чтобы стать добродетельным, нужно понять, в чем благо. Но если для греческой этики со времен Сократа "познать добродетель" и значит "стать добродетельным", то Сенека понимает, что одного знания добра недостаточно. "В душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущение добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегают им" (п. XCVII) (Мне кажется, это действительно так, ведь любого человека, родившегося в социуме, с детства учат: «что такое хорошо и что такое плохо», а значит, любой преступник знает, что он, как минимум, поступает «плохо», но он все равно совершает свое деяние, ведомый своими пороками и недостатками). Следовательно, воля к добру должна быть активной, она не даруется природой, и потому ее роль возрастает: "Желание стать добродетельным - полпути к добродетели" (п. XXXIV). А направить нашу волю к добру должна еще одна нравственная инстанция, причастная скорее чувствам, чем разуму: это совесть, "бичующая злые дела" (п. XCVII), но не тождественная страху наказанья (Которая просто спит у порочных людей вообще и у преступников в частности: рассказав о «добре и зле», о ней, наверное, просто забыли). Отсюда ясно, что проповеднику добродетели нужно взывать не только к разуму, но и к совести, воздействовать не одною логикой, но волновать. Такие новшества не только меняли весь стиль философствования, но и заставляли заново решать проблемы, казалось бы, уже решенные. Прежде всего, момент воли, то есть ответственного выбора жизненного поведения, вступал в противоречие со стоическим фатализмом, учением о роке как о неразрывной и непреодолимой цепи причинно-следственных связей. Человеку, по мнению древних стоиков, остается только одна свобода: добровольно принять волю рока, для выбора места не остается.

Сенека смещает акцент, выдвигает вперед другое стоическое понимание рока - как воли миросозидающего логоса (божества). В отличие от человеческой воли, эта божественная воля может быть только благой (п. XCV): бог величайший благодетель, слуга своих слуг (п. XCV), он заботится о людях и воля его есть провидение. (А здесь, мне кажется, уже появляются некоторые нотки христианства: Бог, как великое и единое. Как истинный пример совершенства, к которому обязан стремиться каждый.)

Как часть божественной воли человек добра воспринимает и смерть (п. XXX и др.). В этом - лучшее лекарство против страха смерти, той из человеческих страстей, против которой Сенека в "Письмах к Луцилию" борется с наибольшим упорством. Смерть предустановлена мировым законом и потому не может быть безусловным злом. Но и жизнь сама по себе не есть безусловное благо: она ценна постольку, поскольку в ней есть нравственная основа.

Та же этическая шкала ценностей позволила Сенеке решить и вопрос о добровольной смерти. Когда-то Платон запретил человеку покидать пост, на который поставили его боги, а Зенон, сломавший ногу, увидел в этом волю призывавших его богов и ушел из жизни. Сенека стоит посредине между Платоном и Зеноном. Нельзя уходить из жизни под влиянием страсти (п. XXX). Разум и нравственное чувство должны подсказать, когда самоубийство являет собой наилучший выход. И критерием, который философ пытается найти, оказывается все та же этическая ценность жизни, определяемая возможностью исполнять свой нравственный долг. (Нельзя сейчас не сказать о преемственности поколений. Сейчас, впрочем, как и всегда, вопрос о добровольном уходе из жизни является очень спорным. Конечно, существует много доводов «за» и «против», сторонники и противники, а также бесконечное количество причин. И мне кажется прав Сенека, выбирая критерием целесообразности выбора этическую ценность жизни. Не стоит, я думаю всеми правдами и не правдами оживлять возможностями современной медицины «живой труп», мучающийся от боли и страданий, также как и запрещено бездумно, под влиянием минутного порыва совершать самоубийство.) Как бы ни угнетали тебя болезни и старость, ты не вправе уходить из жизни, пока твоя жизнь нужна близким, пока ты можешь выполнять долг перед ними и перед своею природой: "Я не покину старости, если она сохранит меня в целости - лучшую мою часть: а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения" (п. LVIII). Но вместе с тем, если не останется возможности исполнять свой долг человека, самоубийство не только допустимо, но и оправдано. А возможность эта исчезает тогда, когда человек оказывается под гнетом принуждения, лишается свободы. Поразительные примеры рабских самоубийств наглядно доказывают утвержденье, что "к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие... Никто не может навязать нам жизнь, и мы в силах посрамить нужду" (п. XII) Принуждение, неотвратимость казни, рабство - вот те крайние явления в наблюдаемой философом жизни, которые даже смерть делают одною из обязанностей мудреца.

В вопросе о самоубийстве Сенека потому расходится с правоверным стоицизмом, что наравне с долгом человека перед собою ставит долг перед другими. При этом в расчет берутся даже такие незначительные для стоика вещи, как любовь, привязанность и прочие эмоции.

Чувство приязни к людям, согласно Сенеке, естественно и заложено в нас природой: "Все что ты видишь, в чем заключено и божественное и человеческое, - едино: мы только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рука помощи" (п. XCV). Это - основа конституции стоического вселенского государства или той "большой республики" Сенеки, которой служит человек добра. В ней все равны, ибо всем досталась душа - частица божества, а высокой она может быть и у римского всадника, и у раба (п. XXXI). Не родословная, а величие души и делает человека благородным, "ибо она из любого состояния может подняться выше фортуны", которая одна только и делает человека всадником или рабом. (На мой вопрос: «А где он, Бог?», бабушка всегда мне отвечала, что он внутри, в душе человека. Действительно, какой бы веры ни был человек, какого ранга, Бог, а значит смысл жизни, цель жизни, взгляды, нравственные устои человека, внутри у него, в душе, в сердце, в разуме. Человека могут заставить совершить что-то против его Бога, но если в нем убить этого Бога, умрет и сам человек.) А если так, то нет нужды освобождать всех рабов: те из них, что благородны духом, сами возвысятся над рабством либо, если оно станет невыносимым, обретут свободу через смерть. Равенство в духе - вот что важнее для вселенского государства, чем конкретное социальное действие. (Вот здесь я не согласна с философом. Конечно, главное – свобода души, но несправедливы телесные страдания одних, наряду с блаженством и благополучием других.)

Но между безотрадной панорамой реальных человеческих отношений с их следствием - разобщающей моралью - и радужной теорией равенства в духе пропасть слишком велика, чтобы Сенека не ощущал ее. Философ, пытавшийся служить людям через службу государству, узнавший на этом пути и горечь компромисса, и боль от бесплодности усилий, не может, как бы ни был он разочарован в деятельности, не искать основ человеческого общежития менее умозрительных, чем равенство в духе. И он не только ищет, но и находит их. Это - милосердие и благодеяние. Первое есть обязанность, налагаемая на нас уже тем, что все мы люди: "Человек - предмет для другого человека священный" (п. XCV). Но того же требует и жизненная практика. Если мы хотим этой добродетели от правителя государства, то и сами должны обладать ею по отношению к стоящим ниже, прежде всего, к рабам (п. XLVII). И далее аргументация в письме точно та же, что в трактате "О милосердии": мягкость с рабами есть условие безопасности для владельца, позволь рабам говорить за столом, - и они будут молчать, когда твой обвинитель станет допрашивать их под пыткой.

Потерпев крах в государственной деятельности, разочаровавшись в возможности отвечающего нравственным нормам сообщества людей внутри государства, Сенека, тем не менее, не хочет замыкаться в высокомерном "бесстрастии" мудреца, закрывшего глаза на порочный мир либо благодетельствующего ему самим явлением своей добродетели. Из двух идеалов, предлагаемых стоей, его душе римлянина был ближе идеал человеческой общности, хотя бы в форме "вселенского града". Как римлянин, он пытался иногда обосновать необходимость такого сообщества прагматически - слабостью отдельного человека перед лицом природы. Как моралист, он искал таких нравственных основ общежития, которые были бы доступны всем согражданам по человечеству. Как человек своей эпохи, все больше забывавшей о городе-государстве, он не видел свой идеал осуществленным в прошлом (в отличие от Цицерона), не верил в его осуществление в римском государстве при наличном его состоянии, разделяя "всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода", что "основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью". И опять-таки как человек своей эпохи он искал новых основ человеческого сообщества в "духе", пролагая путь к Августинову граду божию, к христианским писателям последующих веков.

«Нравственные письма к Луцилию» - последнее произведение Сенеки. Столь масштабное (по объему и по содержанию своему), оно как кладезь мудрости, жизненного опыта, ненавязчивое нравоучение, советы и догматы, адресованные ученику и другу, поэтому неофициальные, открытые и доступные (не в смысле легкомысленности, а в том, что они настолько жизненны, искренние, что любому читателю близки и понятны своей достоверностью и насущностью). Прочитать за один раз все – нереально: их нужно открывать постепенно, начиная с первого, как было у Луцилия, и «учиться философии жизни».

Фрагменты некоторых «писем к Луцилию»

Письмо XII

Поэтому Гераклит, получивший прозвище из-за темного смысла своих речей, говорит:

"Один день равен всякому другому". Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день – это двадцать четыре часа, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день. Другой говорит, что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которые оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее или наоборот.

Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий, присвоивший Сирию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его уносили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку: βεβιωται, βεβιωται – он прожил жизнь (греч.). И каждый день он устраивал себе такой вынос.

Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно:

Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен.

А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе. Кто сказал "прожита жизнь", тот каждое утро просыпается с прибылью.

Но пора уже кончать письмо. Ты спросишь: "Неужели оно придет ко мне без подарка?" Не бойся: что-нибудь оно да принесет. Нет, как мог я так сказать? Не что-нибудь, а много! Ведь что лучше изречения, которое я ему вручаю для передачи тебе: "Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде". А почему нет нужды? Потому что к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие. Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду.

Ты возразишь мне: "Это слова Эпикура; на что тебе чужое?" – Что истинно, то мое. Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто слепо твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.

Будь здоров.

Письмо XXV

А ты покажи себя мужественным и убавляй свою ношу, впрочем, ты так и делаешь. Ничто из того, что мы имеем, не необходимо. Вернемся к законам природы – и богатство для нас готово. Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит. Природа требует только хлеба и воды, а для этого никто не беден. "Кто ограничил ими свои желания, тот поспорит в блаженстве с самим Юпитером", – говорил Эпикур. И еще одно его изречение я внесу в это письмо:

"Делай все так, будто на тебя смотрит Эпикур". Без сомнения, полезно приставить к себе сторожа и иметь его рядом, чтобы на него ты оглядывался, видя в нем свидетеля всех твоих помыслов. Самое благотворное – жить словно под взглядом неразлучного с тобою человека добра, но с меня довольно и того, если ты, что бы ни делал, будешь делать так, будто на тебя смотрят. Одиночество для нас – самый злой советчик,

Когда ты преуспеешь настолько, что будешь стесняться самого себя, тогда можешь отпустить провожатого, а до тех пор пусть за тобой надзирает некто тобою чтимый, будь то Катон, либо Сципион, либо Лелий, – любой, в чьем присутствии даже совсем погибшие люди обуздывали свои пороки, – и так покуда сам не станешь тем человеком, на глазах у которого не отважишься грешить. А когда ты этого добьешься и начнешь хоть немного уважать самого себя, я позволю тебе поступать по совету того же Эпикура: "Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе".

Нужно, чтобы ты был непохож на большинство людей. А пока ты не можешь безопасно замкнуться в себе, оглянись на того и на другого: для любого лучше быть с кем угодно, чем наедине с собою. "Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе", – но только если ты человек добра, спокойный и воздержный; а не то уходи от самого себя к толпе, чтобы быть подальше от дурного человека.

Будь здоров.

Письмо XXX

Одинаковое безумие – бояться того, что не принесет страданий, и того, чего нельзя и почувствовать. Неужели кто-нибудь думает, что можно почувствовать ту, благодаря которой перестают чувствовать? "Поэтому, – заключает Басс, смерть стоит за пределами зла, а значит – и страха перед злом".

Я знаю, такие слова часто повторяли и должны повторять: но они не помогали мне, ни когда я их читал, ни когда слышал от людей, объявлявших нестрашным то, чего им самим еще не приходилось бояться. А его речь была для меня особенно убедительна, потому что говорил он о собственной близкой смерти.

А сколько смятения приносит приближающаяся смерть, лучше всех объяснят те, кто был с нею рядом, видел ее приход и встретил ее. К ним можно причислить Басса, который не хочет, чтобы мы оставались в заблуждении, и говорит, что бояться смерти так же глупо, как бояться старости. Ведь так же, как за молодостью идет старость, следом за старостью приходит смерть. Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней. Поэтому глупо ее бояться: ведь известного мы заранее ждем, а страшимся лишь неведомого.

Неизбежность же смерти равна для всех и непобедима. Можно ли пенять на свой удел, если он такой же, как у всех? Равенство есть начало справедливости. Значит, незачем защищать от обвинения природу, которая не пожелала, чтобы мы жили не по ее закону. А она созданное уничтожает, уничтоженное создает вновь.

Если же кого-нибудь старость кротко отправит прочь, не вырвав внезапно из жизни, но уведя из нее незаметно, разве тот, кому такое выпало на долю, не должен благодарить всех богов, отославших его, сытого, на покой, всякому человеку необходимый, а усталому – отрадный? Ты видишь, иные зовут смерть с большим пылом, чем обычно молят о продлении жизни. Однако я не знаю, от кого мы почерпнем больше мужества: от тех ли, кто ищет смерти, или от тех, кто весело и спокойно ждет ее, потому что первыми движет порой смятение чувств и внезапное негодование, а спокойствие вторых рождено непреложным суждением. Иногда человека гонит к смерти гнев; но весело встретит ее приход только тот, кто готовился к ней задолго.

Разве мало я наблюдал людей, добровольно обрывавших свою жизнь? Видеть-то я их видел, но для меня убедительнее пример тех, кто идет к смерти без ненависти к жизни, кто принимает, а не призывает кончину.

Письмо XXXI

Что же есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание. Кто умен и искусен, тот, смотря по обстоятельствам, одно отвергнет, другое выберет. Однако он не боится того, что отвергает, и не восхищается тем, что выбирает, если только душа его высока и непобедима. Я запрещаю тебе унывать и сокрушаться. Мало не отказываться от труда: нужно искать его!

"Но что же такое, – спросишь ты, – труд пустой и ненужный?" – Тот, что вызван ничтожными причинами. Он тоже не есть зло, как и тот труд, что затрачен ради прекрасной цели; ведь дело в самой стойкости, а она есть свойство души, побуждающее одолевать трудности и тяготы и ободряющее нас: "Что ты мешкаешь? Мужчине пот не страшен!"

Но чтобы добродетель была совершенной, нужно еще вот что: пусть будет твоя жизнь равна себе, пусть ничто в ней не противоречит одно другому, а это невозможно без знания и без искусства, позволяющего познать божеское и человеческое. Таково высшее благо. Достигни его – и станешь не просителем, а ровней богам.

"Как же прийти к этому?" – спросишь ты. Не через Пенинский или Греческий хребет, не через пустыни Кандавии; не нужно будет объезжать ни Сирты, ни Сциллу с Харибдой D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXXXI-4 , – хоть все это ты и проделал ради жалкой прокураторской должности. Нет, дорога безопасна, дорога приятна, и снарядила тебя сама природа. Она дала тебе все, чтобы ты стал наравне с богом, если не пренебрежешь данным.

Не деньги сделают тебя равным богу: у бога ничего нет; не сделает и претекста: бог наг; не сделает ни молва, ни уменье показать себя, ни имя, известное всему народу: бог никому неведом, многие думают о нем дурно – и безнаказанно; не сделает толпа рабов, таскающих твои носилки по всем дорогам в городе и на чужбине: величайший и могущественнейший бог сам всем движет. Не сделает тебя блаженным ни сила, ни красота: и то и другое уступает старости.

Нужно искать нечто такое, что не подпадает день ото дня все больше под власть, не знающую препятствий D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXXXI-6 . Что же это? Душа, но душа непреклонная, благородная, высокая. Можно ли назвать ее иначе как богом, нашедшим приют в теле человека? Такая душа может оказаться и у римского всадника, и у вольноотпущенника, и у раба. Что такое римский всадник, вольноотпущенник, раб? Все это – имена, порожденные честолюбием или несправедливостью. Из тесного угла можно вознестись к небу, – только воспрянь и дух свой Бога достойным яви! D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXXXI-7

Чтобы явить его таким, не нужно ни золота, ни серебра: из них не изваять истинный образ бога. Вспомни: когда боги взирали на нас благосклонно, они были из глины.

Будь здоров.

Письмо XXXIV

Сенека приветствует Луцилия!

Я радуюсь и ликую, и, стряхнув с себя старость, распаляюсь, как юноша, когда по твоим делам и письмам понимаю, насколько ты превзошел самого себя (потому что толпу ты давно оставил позади). Если земледельца радует первый плод выращенного им дерева, если пастуху приятен прирост стада, если всякий смотрит на своего питомца так, словно считает его юность своею, – что, по-твоему, должны испытывать воспитавшие в другом природный дар, когда вдруг увидят созревшим то, что было нежным под их лепившими руками?

Я притязаю на тебя: ты – мое создание. Едва заметив твои задатки, я взялся за тебя, подбадривал, давал шпоры и не позволял идти медленно, то и дело подгонял тебя, да и сейчас занимаюсь тем же, однако подбадриваю бегущего и подбадривающего меня самого.

Ты спросишь, чего мне еще надобно. – Теперь-то и пойдет самое важное. Обычно говорят, что начало – это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными – полпути к добродетели. Но знаешь, кого я назову добродетельным? Человека совершенного и независимого, которого никакая сила, никакая нужда не испортит.

Такого я и прозреваю в тебе, если ты будешь упорен в своих стараниях, если будешь поступать так, чтобы между твоими делами и словами не было не только противоречия, но и расхождения, если и то и другое будет одной чеканки. Твоя душа еще не на верном пути, если поступки твои не согласуются между собой.

Будь здоров.

Письмо XLVII

Сенека приветствует Луцилия!

Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны.

Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом – и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее.

А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши.

Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается. Зато другие, кому можно перемолвиться словом не только при хозяине, но и с ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под пыткой молчали.

Часто повторяют бесстыдную пословицу: "Сколько рабов, столько врагов". Они нам не враги – мы сами делаем их врагами. Я не говорю о жестокости и бесчеловечности, – но мы и так обращаемся с ними не как с людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а из них один подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки, третий разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит на доли то грудку, то гузку. Несчастен живущий только ради того, чтобы по правилам резать откормленную птицу, но тот, кто обучает этому ради собственного удовольствия, более жалок, чем обучающийся по необходимости.

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя – рабом. Когда разбит был Вар D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXLVII-5 , фортуна унизила многих блестящих по рождению, готовых через военную службу войти в сенат: одних она сделала пастухами, других – сторожами при хижинах. Вот и презирай человека того состояния, в которое ты сам, покуда презираешь его, можешь перейти.

Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы. чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина.

"Но надо мною господина нет!" – Ты еще молод; а там, глядишь, и будет. Разве ты не знаешь, в каких летах попала в рабство Гекуба, в каких – Крез, и мать Дария, и Платон, и Диоген? D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXLVII-6

Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то найдешь их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением ваятеля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смотрит только на узду и попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению, которое тоже лишь облекает нас, как платье.

Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть они лучше чтят тебя, чем боятся.

Поэтому, на мой взгляд, ты правильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, наказываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость.

Больше не буду тебя задерживать: ведь тебе не нужны увещанья. У добрых нравов, помимо прочего, то преимущество, что они довольны собой и не меняются. Непостоянно злонравие: оно меняется часто, но к лучшему никогда.

Будь здоров.

Письмо LVIII

Но посмотрим, что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное, – если только ум не пострадал, и чувства, сохранившиеся в целости, помогают душе, и тело не лишилось сил и не умерло до смерти. Ведь все дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.

Но если тело не годится для своей службы, то почему бы не вывести на волю измученную душу? И может быть, это следует сделать немного раньше должного, чтобы в должный срок не оказаться бессильным это сделать. И поскольку жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто не отказывается от короткой отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой опасности. Лишь немногих долгая старость привела к смерти, не доставив страданий, но многим их бездеятельная жизнь как бы даже и не пригодилась. Что ж по-твоему, более жестокая участь – потерять кусочек жизни, которая и так кончится?

Не надо слушать меня против воли, словно мой приговор касается и тебя, но все же взвесь мои слова. Я не покину старости, если она мне сохранит меня в целости – сохранит лучшую мою часть; а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь, а душу, – я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения.

Я не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не затрагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так – значит, сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ради чего мы живем. Слаб и труслив тот, кто умирает из-за боли; глуп тот, кто живет из страха боли. Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков, что можно рассуждать о нем весь день. Как может вовремя кончить жизнь тот, кто не может кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем читал все про смерть да про смерть.

Будь здоров.

Письмо XCVII

Мы падки на все скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник, да и без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам ведет не под уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во всех искусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделавшего промах вредны, а в жизни грехи сладки.

Не радуется кормчий, если корабль перевернется; не радуется оратор, если по вине защитника подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят больного; а вот преступленье против себя для всех приятно. Тот радуется прелюбодеянью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману и краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется в их удаче. Все это происходит от дурной привычки.

Можешь убедиться сам, что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегают им: ведь все прячут свои грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само дело скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на виду; злонравью и во тьме страшно.

Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда он говорит, что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые дела бичует совесть, что величайшая пытка для злодея – вечно терзающее и мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его безопасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, – это и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа заставляет нас отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но никого – от страха.

Почему так? Не потому ли, что в нас вложено отвращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не верит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим собою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускользали от мстящего закона и предписанной кары – и не приходилось бы тотчас же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая заменяет пытку страхом.

Будь здоров.

Письмо XCV

Мы слишком часто хотим показать, будто желаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длиннейшую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно скатанную, и, прочитав большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Читай, читай!" – а сами только того и хотят, чтобы чтец умолк. Мы часто про себя желаем одного, вслух – Другого, и даже богам не говорим правды; но боги либо нас не слушают, либо жалеют.

А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу. Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из правильных поступков; к правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для блаженной жизни". – Но наставленья ведут к правильным поступкам не всегда, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат в осаде превратные мнения, наставлять ее бесполезно.

"Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с избытком довольно для блаженной жизни; а так как первое верно, верно и второе". – На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления, но не одни только наставления.

"Если все науки довольствуются наставлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся с попутным ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой, не благоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке; значит и для науки жить они могут сделать то же".

Но все эти науки заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что провозгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает оказать свое действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой препятствия. Хочешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех простительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая вина погрешить по своей воле.

Философия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она и созерцает, и действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в земных делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь мир и не остаюсь среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас или разубеждать; меня манит великое, то, что выше вас:

"Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и чего избегать, – а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше, хороших стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась в темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не жить".

Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые останавливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло до нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него было меньше дела тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища легка и не испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пища, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были сотни приправ, распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для проголодавшихся, стало бременем для сытых.

В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать вином слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глубине болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не было нужды, по малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи.

А теперь до чего дошла порча здоровья! Это мы платим пеню за переходящую всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров – и перестанешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили вспять, и наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые. В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно на кухнях у чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки!

Мы безумствуем не только поодиночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а что войны, что истребленье целых племен – это прославляемое злодейство? Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые в одиночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся теперь по постановлению сената и народа, и запрещенное частным лицам приказывается от лица государства.

За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно радоваться крови друг друга, вести войны и поручать детям продолжать их, меж тем как среди бессловесных и диких животных царит мир.

Против такого могучего и повсеместного безумия философия, которой прибавилось труда, накопила столько же сил, сколько прибыло их у противника. Легко было порицать преданных вину и лакомых до изысканных блюд; немного сил нужно было, чтобы привести на путь воздержанности душу, когда она едва с него сошла.

Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет через край. Жажда роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную награду, того не стыдятся. Человека – предмет для другого человека священный – убивают ради потехи и забавы; тот, кого преступно было учить получать и наносить раны, выводится на арену голый и безоружный: чтобы развлечь зрителей, с него требуется только умереть.

При такой извращенности нравов нужны средства сильнее обычных, чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила, чтобы искоренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные мненья. Вместе с основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и будут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют.

Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы запрещаем зажигать им светильники по субботам, – ведь и боги не нуждаются в освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться с утренними приветствиями и сидеть перед дверьми храмов: таким угожденьем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юноной, – богу не нужны прислужники. Почему? Да потому что он сам служит роду человеческому, везде и всякому готовый помочь.

Пусть человек выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как необходимо бежать прочь от докучных суеверий, – все равно он далеко не пойдет, если как должно не постигнет умом, каков есть бог – всем владеющий, все ниспосылающий, безвозмездно благодетельствующий. В чем причина божеских благодеяний? В природе богов.

Заблуждается думающий, будто они не хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них потерпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, связаны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз, тем она не дала и грозить другим.

Начало почитания богов – вера в них; затем следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия, знать, что это они правят миром, они устрояют своею силой вселенную, опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и наказывают, и обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом блага Хочешь умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!

"Все, что ты видишь, в чем заключено и божественное и человеческое, – едино: мы – только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рука помощи.

Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество наше подобно своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".

Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами. Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив предварительно, каковы должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о богатстве, о славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по отдельности, отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как называется.

Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет поучать, чтобы мы высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если это возможно, больше всего прилежали душой к справедливости. Но он ничего не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна ли она или есть их множество, существуют ли они раздельно или неразрывно связаны, обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются ли они и чем.

Поступок не будет правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, которым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие достанется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так мечутся между отказом и желанием.

В философии одно требует увещаний, другое, и к тому же многое, – доказательств: это то, что не лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи явные, есть темные. Явные – те, которые постигаются чувствами и памятью, темные – те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным, большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказательства, – но без основоположений доказывать нельзя; значит, основоположенья необходимы.

Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем: "Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключается смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни другой без них нет.

Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено.

Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (воспользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним он прибавляет изыскание причин – этиологию (не вижу, почему бы и нам не сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, его Посидоний именует "отологией", а другие – "характеристикой", так как оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно различить сходные между собою.

Разве, по-твоему, бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня, чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого? Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно перенять у другого!

Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисовать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были…. Будь здоров.

Эпиктет

/фрагмент из книги «В чем наше благо?» с комментариями/

(Составитель - Красикова Екатерина, механико- машиностроительный факультет, 2-й курс, 2005-06 уч. г.)

Об Эпиктете.

Историю того или иного периода духовного развития человечества, видимо, лучше всего можно понять, внимательно читая труды тех философов, которые были наиболее популярны у современников. В них в концентрированном виде выражались заботы и печали времени. Эпоха, которая отразилась в трудах философа-стоика Эпиктета (вторая половина I - начало II века), сейчас, как и много лет тому назад, привлекает особое внимание многих мыслящих людей, став переломной для духовного сознания человечества. Ведь именно тогда трудились евангелисты, превращая личную память о земном существовании Спасителя в факт истории всего человечества, ибо, сколь ни велик был его подвиг, не зафиксированный пером, он не смог бы стать уроком и примером для человечества. В это же (примерно) время отмечается наивысший подъем римского стоицизма, своеобразной и яркой философской школы, наверное, самой римской из всех, какие когда-либо произрастали на скудной для философии римской почве. Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий - три мыслителя, столь близкие друг к другу по исходным философским положениям, и столь различные по конечным выводам, которые они приводили после долгих и тяжких раздумий. Творчество каждого из них - это сложный сплав традиций той философской школы, к которой они принадлежали. Среда, в которой каждый из них рос и воспитывался, дала ему его личный жизненный опыт, и, наконец, собственное неповторимое «я».

Биография Эпиктета, к сожалению, известна нам не очень хорошо. Однако, основные факты его жизни таковы, что у нас вряд ли могут возникнуть сомнения в том, какой именно жизненный опыт приобрел Эпиктет и как мог этот опыт повлиять на формирование его философских концепций.

Родился он, видимо, около 50 года по Р. X. во Фригии (одной из областей Малой Азии, уже много лет входившей в состав Римской империи), кажется, в городе Гиераполе. Известно, что его мать была рабыней. Соответственно, и сам Эпиктет был рабом. При неизвестных нам обстоятельствах он оказался в Риме, в составе имущества Эпафродита, одного из вольноотпущенников и секретарей императора Нерона. По некоторым свидетельствам, Эпиктет на всю жизнь остался хромым, после того как Эпафродит или в припадке гнева или в виде наказания сломал ему ногу. Известно, что, еще, будучи рабом, Эпиктет познакомился с самым известным в то время в Риме философом-стоиком Музонием Руфом и стал его учеником. Несомненно, что Музоний оказал огромное влияние на формирование мировоззрения своего молодого ученика, что с бесспорностью следует из контекста всех высказываний Эпиктета о нем, а также сравнения произведений Эпиктета с теми, к сожалению, немногими фрагментами трудов Музония Руфа, которые дошли по нас. Но вряд ли справедливо мнение тех исследователей, кто полностью отвергает творческое начало в трудах Эпиктета и считает его только эпигоном, рабски повторяющим то, что он получил от своего учителя.

Мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах Эпиктет получил свободу. Однако нам известно, что к 92 году он был уже достаточно заметной фигурой среди римских философов, ибо он, как и другие философы, по указу императора Домициана, был изгнан в этом году из Рима (хотя, возможно, событие - имело место в 89 году по Р. X.). Эпиктет переселился в город Никополь (в Эпире), где открыл свою философскую школу. Из Никополя он совершил путешествие в Олимпию и Афины. Видимо, при императоре Траяне ему было разрешено вернуться в Рим, где он скоро приобрел большую популярность. Многие приходившие послушать его беседы принадлежали к самым высшим слоям римского общества. Среди них был и Флавий Арриан (известный автор биографии Александра Македонскою, тогда сенатор, позднее - консул), ставший горячим поклонником философа. В отличие от многих других учителей мудрости, Эпиктет и в жизни следовал принципам того учения, которое он проповедовал. Несмотря на пришедшую к нему славу и покровительство императора, он оставался, столь же скромен в быту, как и в годы безвестности. Строгость его моральных правил и верность принципам благородной бедности вызывали к нему глубокое уважение не только у современников, но и у последующих поколений. Даже ранние христианские авторы, в общем, достаточно суровые в оценках своих языческих предшественников, выделяли Эпиктета среди общей массы философов. Умер он в глубокой старости, видимо, в 20-х годах II века. Он был современником Тацита и Плутарха. «Палатинская Антология» сохранила нам его эпитафию: «Раб Эпиктет, хромой и бедный, как Ир, друг бессмертных».

Эпиктет не относится к числу философов-эрудитов. Судя по цитатам в его беседах, он знал поэмы Гомера, кое-что из трудов Платона и Ксенофонта, некоторые трагедии. Высказывалось предположение, что основную часть своих знаний он почерпнул не из оригинальных работ, а из того пересказа их, который нашел в произведениях Хрисиппа, которого он действительно много читал и изучал. Что Эпиктет по-настоящему знал хорошо - это произведения философов позднего времени. Не отличался он и особой любовью к памятникам изобразительного искусства. Кажется, на него сильное впечатление произвели хрисоэлефантинные статуи Афины (в Афинах) и Зевса (в Олимпии), но Акрополь удостоился в одной из его «Бесед» не очень лестной оценки.

Фрагмент из книги Эпиктета «В чем наше благо?»

II
ГДЕ НАДО ИСКАТЬ БЛАГО?

Нет такого крепкого и здорового тела, которое никогда не болело бы; нет таких богатств, которые не пропадали бы; нет такой высокой власти, под которую не подкапывались бы. Все это тленно и скоропреходяще, и человек, положивший жизнь свою во всем этом, всегда будет беспокоиться, бояться, огорчаться и страдать. Он никогда не достигнет того, чего желает, и впадет в то самое, чего хочет избегнуть.

Одна только душа человеческая безопаснее всякой неприступной крепости. Почему же мы всячески стараемся ослабить эту нашу единственную твердыню? Почему занимаемся такими вещами, которые не могут доставить нам душевной радости, а не заботимся о том, что одно только и может дать покой нашей душе? Мы все забываем, что если совесть наша чиста, то никто не может нам повредить и что только от нашего неразумия и желания обладать внешними пустяками происходят всякие ссоры и вражды.

Многие говорят, что человеку должно искать свое благо и избегать для себя зла и что поэтому он должен считать своим врагом и противником всякого, кто отнимает у него его благо и причиняет ему зло, хотя бы то был родной отец его, брат или сын.

Но так ли это? Искать свое благо и избегать зла, в самом деле, следует. Но неужели благо и зло для меня может заключаться в том, что зависит от других людей? Многие, правда, жалуются на то, что кто-нибудь другой лишает их блага и подвергает злу. Но если бы они были правы, то это значило бы, что человек сам по себе не может достичь своего блага. Благо, следовательно, недостижимо. Как же может называться благом то, чего нельзя достигнуть?

Нет, друзья! Единственное наше благо и зло - в нас самих, в нашей собственной душе. Для каждого из нас благо в том, чтобы жить разумно, а зло в том, чтобы не жить разумно. Если мы будем это твердо помнить, то ни с кем никогда не станем ссориться и враждовать, потому что глупо ссориться из-за того, что не касается до нашего блага, и - с людьми, заблуждающимися и, стало быть, несчастными.

Сократ понимал это. Злоба жены и неблагодарность сына не заставляли его плакаться на судьбу: жена выливала ему на голову помои и топтала ногами его пирог, а он говорил: «Это меня не касается. То, что мое - мою душу, - никто на свете не может отнять у меня. В этом бессильна и толпа людей против одного человека, и самый сильный против самого слабого. Этот дар дан Богом каждому человеку».

Так жили мудрые люди. А мы вот умеем только хорошо писать, читать да рассуждать об этом, а на самом деле не поступаем так. Про один древний народ говорили, что они - львы у себя дома, а в чужой стороне - лисицы. Про нас же можно сказать, что мы - львы на словах, а на деле - лисицы.

VI
О ТОМ, ЧТО МЫ МОЖЕМ И ЧЕГО НЕ МОЖЕМ ДЕЛАТЬ

Когда мы обучаемся грамоте, то мы учимся, как читать и писать. Но грамота не научит нас, нужно ли писать нашему другу письмо или не нужно. Точно так же и музыка учит нас петь или играть на балалайке, но она не научит нас, когда можно петь и своевременно ли играть на балалайке.

Какая же наша способность указывает нам, что следует делать и чего не следует?

Способность эта называется разумом. Один только разум указывает нам, что следует делать и чего не следует. Разумом человек судит обо всем. Человек понимает разумом, какое дело чего стоит, следует ли им заняться, когда следует и как следует.

Наделив нас разумом. Бог дал нам в распоряжение то, что нам нужнее всего и с чем мы можем справиться. Он не дал нам в распоряжение того, с чем мы справиться не в состоянии. И благодарение Богу, что Он так сделал!

В самом деле, мы живем на земле связанные с нашим немощным, слабым телом и окруженные такими же несовершенными людьми, как и мы сами. Разве при этом мы сумели бы справиться со всем тем, чего Бог нам не предоставил?

Создав меня таким, каков я есть. Бог как бы сказал мне так:

«Эпиктет! Я мог бы даровать гораздо больше твоему ничтожному телу и твоей маленькой судьбе. Но не упрекай Меня в том, что Я этого не сделал. Не забывай, что тело твое - не твое. Оно - не что иное, как горсточка земли, искусно выделанная.

Я хотел даровать тебе полной свободы делать все, что тебе вздумается, но Я вселил в тебя божественную частицу Себя Самого. Я даровал тебе способность стремиться к добру и избегать зла; Я вселил в тебя свободное разумение. Если ты будешь прикладывать свой разум ко всему тому, что случается с тобою, то ничто в мире не будет служить тебе препятствием или стеснением на том пути, который Я тебе назначил; ты никогда не будешь плакаться ни на свою судьбу, ни на людей; не станешь осуждать их или подделываться к ним. Не считай, что этого мало для тебя. Неужели мало для тебя того, что ты можешь прожить всю свою жизнь разумно, спокойно и радостно? Так довольствуйся же этим!»

А между тем, вместо того, чтобы разумом освещать и направлять свою жизнь, мы наваливаем на себя множество посторонних забот. Один заботится о здоровье своего тела и дрожит при одной только мысли заболеть; другой мучает себя заботами о своем богатстве; третий волнуется об участи своих детей, о делах своего брата, об усердии своего раба. Мы добровольно взваливаем на себя все эти ненужные нам заботы, и они ложатся тяжелым камнем на нашу шею.

Ведь это совершенно все равно, как если бы человек захотел на парусном корабле переплыть через море. Он усаживается на берегу моря и ожидает попутного ветра. Проходит день за днем, а ветер дует все не тот, который ему нужен.

Господи!..- восклицает он в отчаянии.- Когда же, наконец, подует попутный для меня ветер?

Когда ему заблагорассудится, милый друг, потому что Бог не тебя назначил распорядителем погоды.

Что же мне делать в таком случае?

Подчиниться тому, что не от тебя зависит, и улучшать в себе то, что зависит только от тебя. Разумно только об этом заботиться, а все остальное принимай так, как оно происходит. Ведь все остальное происходит не так, как ты хочешь, а как то Богу угодно.

О чем же я должен думать, чтобы жить так, как ты говоришь?

Не о чем ином, как только о том, что зависит от тебя и что от тебя не зависит, что ты можешь исполнить и чего не можешь. Например, тебе необходимо умереть, но необходимо ли тебе об этом плакать? Тебя насильно тащат в тюрьму; ты не можешь этого избежать, но ты можешь не сокрушаться об этом. Тебя ссылают в изгнание; никто не может тебе помешать уехать в спокойном духе и с легким сердцем.

Расскажи мне о всех тайнах твоего друга,- скажет мне мой враг.

Нет, я тебе не скажу этого,- отвечу я,- так как в моей власти сохранить тайну моего друга.

Но я тебя закую в кандалы и отправлю на каторгу, если ты не откроешь мне его тайны!

Что это ты говоришь? Не меня ты закуешь в кандалы; ты закуешь мои ноги, мои руки, а меня, мою душу, мою волю, мой разум ты не можешь заковать, потому что никто, кроме меня, не в силах распорядиться ими.

Я тебе голову отсеку!

Да разве я когда-нибудь говорил тебе, что мою голову труднее отсечь, чем голову всякого другого человека? Вот в каких мыслях тебе следует ежедневно упражняться! Кто разобрал и понял, что именно он может сделать и чего не может, тому не помешают никогда никакие препятствия и случайности, потому что он будет желать только того, что достижимо, и избегать того, чего достигнуть не может.

Вы меня приговорили к смерти! - скажет такой человек,- Если вы хотите отрубить мне голову сейчас же, так пойдемте я готов. Если же вы казните меня часа через два-три, так я пока пообедаю, потому что я проголодался; а потом, в свое время, я и умру.

И ты спокойно пойдешь на казнь? - спросят его.

Совершенно спокойно! - ответит он.- Как подобает человеку, отдающему то, что ему не принадлежит.

VI
О МЕРЕ ДОБРА И ЗЛА

Одному человеку кажется хорошим одно, а другому - другое, как раз противоположное. Но ведь оба противоположных мнения не могут быть справедливы.

Я,- скажешь ты,- считаю справедливым свое мнение и несправедливым чужое мнение.

А почему же ты узнал, что твое мнение справедливо, а чужое несправедливо? Для этого ведь недостаточно того, что ты сам себя считаешь правым. Когда нам нужно, например, измерить какое-нибудь расстояние, то мы не полагаемся на слова того или другого человека, но измеряем расстояние верною мерою - аршином, саженью.

Если для таких простых дел есть своя верная мера, то неужели же для более важных дел жизни такой меры нет? Если бы нашлась такая мера для избежания ошибок, то мы, конечно, не стали бы делать ни одного шага без того, чтобы не справиться с нею. Такая мера раскрыла бы глаза всем тем, кто заблуждается, принимая за верное то, что им только «кажется».

Мера эта существует. Для того чтобы приобресть ее, надо, прежде всего, понять хорошенько, в чем наше истинное добро, в чем истинное зло и в чем их главные свойства.

Когда мы это выясним себе и ясно поймем, тогда у нас уже будет в руках та мера, которую мы ищем.

Мне хочется, например, узнать: добро или зло какое-нибудь плотское наслаждение? Одни люди говорят, что оно добро, другие скажут, что оно зло. Я прикладываю свою меру. Мера моя говорит мне, что истинное добро безопасно, внушает уважение и доставляет постоянное благо. Таково ли это плотское наслаждение? Нет,- оно и не безопасно для здоровья, и никому не может внушить уважения, и не доставляет постоянного блага. Следовательно, наслаждение это не есть добро.

Ты можешь проверить значение этого наслаждения еще и другою мерою: мы все знаем, что истинное добро всегда доставляет удовольствие душе нашей. Обсуди теперь, таково ли это плотское наслаждение?

Когда ты будешь отвечать на этот вопрос, то будь осторожен; потому что если ты скажешь, что плотское наслаждение может дать удовлетворение нашей душе, то ты этим только покажешь, что ты не умеешь пользоваться мерою добра и зла.

Настоящая мудрость есть не что иное, как умение выяснять и устанавливать истинную меру добра и зла; и задача всякого разумного человека состоит в том, чтобы прикладывать эту

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую – на безделье, и всю жизнь – не на те дела, что нужно. (2) Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами – ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день – меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится. (3) Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность. (4) Быть может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и почему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает. (5) Ну так что ж? По-моему, не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше береги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши предки, поздно быть бережливым, когда осталось на донышке. Да к тому же остается там не только мало, но и самое скверное. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) И то, что ты мне писал, и то, что я слышал, внушает мне на твой счет немалую надежду. Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь такие метания – признак больной души. Я думаю, первое доказательство спокойствия духа – способность жить оседло и оставаться самим собою. (2) Но взгляни: разве чтенье множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде – тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни с одним из великих умов не освоится, а пробегает все второпях и наспех. (3) Не приносит пользы и ничего не дает телу пища, если ее извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь – и довольно. (4) «Но, – скажешь ты, – иногда мне хочется развернуть эту книгу, иногда другую». – Отведывать от множества блюд – признак пресыщенности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. Потому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отвлечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня. (5) Я и сам так делаю: из многого прочитанного что-нибудь одно запоминаю. Сегодня вот на что натолкнулся я у Эпикура (ведь я частенько перехожу в чужой стан, не как перебежчик, а как лазутчик): (6) «Веселая бедность, – говорит он, – вещь честная». Но какая же это бедность, если она веселая? Беден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто хочет иметь больше. Разве ему важно, сколько у него в ларях и в закромах, сколько он пасет и сколько получает и сотню, если он зарится на чужое и считает не приобретенное, а то, что надобно еще приобрести? Ты спросишь, каков предел богатства? Низший – иметь необходимое, высший – иметь столько, сколько с тебя довольно. Будь здоров.

Письмо III

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты пишешь, что письма для передачи мне отдал другу, а потом предупреждаешь, чтобы не всем, тебя касающимся, я с ним делился, потому что и сам ты не имеешь обыкновения делать так. Выходит, в одном письме ты и признаешь, и не признаешь его своим другом. Ладно еще, если ты употребил это слово как расхожее и назвал его «другом» так же, как всех соискателей на выборах мы называем «доблестными мужами», или как встречного, если не можем припомнить его имени, приветствуем обращением «господин». (2) Но если ты кого-нибудь считаешь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, что есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того, как подружился. Кто вопреки наставлению Феофраста «судит, полюбив, вместо того, чтобы любить, составив суждение» , те путают, что должно делать раньше, что позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но решившись, принимай друга всей душой и говори с ним так же смело, как с собою самим. (3) Живи так, чтобы и себе самому не приводилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. Но раз есть вещи, которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями. Будешь считать его верным – верным и сделаешь. Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломным. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии друга? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине с собой? (4) Одни первому встречному рассказывают о том, что можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, что у них накипело. Другим боязно, чтобы и самые близкие что-нибудь о них знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Делать не следует ни так, ни этак: ведь порок – и верить всем, и никому не верить, только, я сказал бы, первый порок благороднее, второй – безопаснее. (5) Точно так же порицанья заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, и привычка считать каждое движение тягостным – признак не безмятежности, но изнеженности и распущенности. (6) Поэтому удержи в душе слова, которые вычитал я у Помпония : «Некоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное». Все должно сочетаться: и любителю покоя нужно действовать, и деятельному – побыть в покое. Спроси совета у природы: она скажет тебе, что создала и день и ночь. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Упорно продолжай то, что начал, и поспеши сколько можешь, чтобы подольше наслаждаться совершенством и спокойствием твоей души. Есть наслаждение и в том, чтобы совершенствовать ее, чтобы стремиться к спокойствию; но совсем иное наслаждение ты испытаешь, созерцая дух, свободный от порчи и безупречный. (2) Ты, верно, помнишь, какую радость испытал ты, когда, сняв претексту , надел на себя мужскую тогу и был выведен на форум? Еще большая радость ждет тебя, когда ты избавишься от ребяческого нрава и философия запишет тебя в число мужей. Ведь и до сей поры остается при нас уже не ребяческий возраст, но, что гораздо опаснее, ребячливость. И это – тем хуже, что нас чтут как стариков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустяшных, мальчишки – мнимых, а мы – и того и другого. (3) Сделай шаг вперед – и ты поймешь, что многое не так страшно как раз потому, что больше всего пугает. Никакое зло не велико, если оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе. – (4) «Нелегко, – скажешь ты, – добиться, чтобы дух презрел жизнь». – Но разве ты не видишь, по каким ничтожным причинам от нее с презреньем отказываются? Один повесился перед дверью любовницы, другой бросился с крыши, чтобы не слышать больше, как бушует хозяин, третий, пустившись в бега, вонзил себе клинок в живот, только чтобы его не вернули. Так неужели, по-твоему, добродетели не под силу то, что делает чрезмерный страх? Спокойная жизнь – не для тех, кто слишком много думает о ее продлении, кто за великое благо считает пережить множество консульств . (5) Каждый день размышляй об этом, чтобы ты мог равнодушно расстаться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком – за колючие кусты и острые камни. Большинство так и мечется между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и умереть не умеют. (6) Сделай же свою жизнь приятной, оставив всякую тревогу о ней. Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов его утратить, и всего безболезненней утратить то, о чем невозможно жалеть, утратив. Поэтому укрепляй мужеством и закаляй свой дух против того, что может произойти даже с самыми могущественными. (7) Смертный приговор Помпею вынесли мальчишка и скопец, Крассу – жестокий и наглый парфянин . Гай Цезарь приказал Лепиду подставить шею под меч трибуна Декстра – и сам подставил ее под удар Хереи. Никто не был так высоко вознесен фортуной, чтобы угрозы ее были меньше ее попустительства. Не верь затишью: в один миг море взволнуется и поглотит только что резвившиеся корабли. (8) Подумай о том, что и разбойник и враг могут приставить тебе меч к горлу. Но пусть не грозит тебе высокая власть – любой раб волен распоряжаться твоей жизнью и смертью. Я скажу так: кто презирает собственную жизнь, тот стал хозяином твоей. Вспомни пример тех, кто погиб от домашних козней, извещенный или силой, или хитростью, – и ты поймешь, что гнев рабов погубил не меньше людей, чем царский гнев. Так какое тебе дело до могущества того, кого ты боишься, если то, чего ты боишься, может сделать всякий? (9) Вот ты попал в руки врага, и он приказал вести тебя на смерть. Но ведь и так идешь ты к той же цели! Зачем же ты обманываешь себя самого, будто лишь сейчас постиг то, что всегда с тобой происходило? Говорю тебе: с часа твоего рождения идешь ты к смерти. Об этом должны мы думать и помнить постоянно, если хотим безмятежно дожидаться последнего часа, страх перед которым лишает нас покоя во все остальные часы. (10) А чтобы мог я закончить письмо, узнай, что приглянулось мне сегодня (и это сорвано в чужих садах) : «Бедность, сообразная закону природы, – большое богатство» . Знаешь ты, какие границы ставит нам этот закон природы? Не терпеть ни жажды, ни голода, ни холода. А чтобы прогнать голод и жажду, тебе нет нужды обивать надменные пороги, терпеть хмурую спесь или оскорбительную приветливость, нет нужды пытать счастье в море или идти следом за войском. То, чего требует природа, доступно и достижимо, потеем мы лишь ради избытка. (11) Ради него изнашиваем мы тогу, ради него старимся в палатках лагеря, ради него заносит нас на чужие берега. А то, чего с нас довольно, у нас под рукой. Кому и в бедности хорошо, тот богат. Будь здоров.

«Нравственные письма», или «Письма к Луцилию»

– Луций Анней Сенека –

Луций Анней Сенека, Сенека Младший или просто Сенека (4 – 65 гг. до н. э.) – римский философ-стоик, оратор, поэт и государственный деятель.

«Нравственные письма», или «Письма к Луцилию» – это, пожалуй, самый популярный трактат Сенеки, написанный в форме писем к другу и ученику.

124 письма к Луцилию представляют собой свод жизненных правил и систему нравственного самоусовершенствования человека – от конкретных советов «к случаю» до этических законов общества: презрения к смерти, освобождения от страстей.

Отец будущего мыслителя Луций Анней Сенека Старший был военным и происходил из испанского города Кордова. Сенека Старший мечтал дать трём своим сыновьям хорошее образование и хотел, чтобы они в будущем сделали политическую карьеру. Ради этого он со своей семьёй переехал в Рим, где Сенека Младший постигал азы наук, в частности его учителями были стоики Секстий, Папиний, Аттала и пифагореец Сотион. От них Сенека Младший перенял идеалы высокой нравственности и истинной философии.

Получив прекрасное образование, Сенека Младший становится адвокатом, однако его первые успехи на этом поприще прерываются тяжёлой болезнью. Для излечения недуга юноша уезжает в Египет на несколько лет, там молодой философ посещает александрийский Мусейон, знаменитую Александрийскую библиотеку, встречается с египетскими учёными и пишет некоторые не дошедшие до нас естественно-научные сочинения.

По возвращении в Рим молодой мыслитель, известный к тому времени как писатель и оратор, получает свою первую государственную должность и входит в сенат. Сенека был уверен, что, зачитывая перед сенатом и императором свои сочинения, своим красноречием сможет воздействовать на умы представителей власти, а через них и на всё общество. Однако его ораторские успехи и философские взгляды пришлись не по душе сначала императору Калигуле, а затем пришедшему ему на смену Клавдию. В результате придворных интриг Сенека был сослан на Корсику.

Находясь вдали от родины, Сенека переосмысляет философские понятие отчизны, чужбины, государства и мира в целом. Он приходит к пониманию, что созерцание величия мира является первым и основным долгом человека, а Земля – единое обиталище всего человечества.

Сенека пишет: «Пусть мы проедем из конца в конец любые земли – нигде в мире мы не найдём чужой нам страны – отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу». В это же время Сенека пишет свои первые трагедии, в которых через образы, черты характеров героев, их поведение старается передать читателю нравственные нормы, показать жизнь такой, какой её видит истинный философ. Надо сказать, что мир, каким его видел Сенека, сильно отличался от того, что происходило в реальности.

Рим времён Сенеки – одна из самых мрачных и тяжёлых эпох в истории страны. Это было время, когда все достижения Республики разрушались рвущимися к власти диктаторами. Напомним, что до этого на протяжении почти 500 лет в Риме была Республика, то есть государственный строй, при котором, как писал великий греческий историк Полибий, «власть равномерно распределялась между народным собранием, сенатом – всенародно избранным советом – и высшими магистратами, должностными лицами, ежегодно переизбираемыми народом». Такая демократическая форма правления позволила стране достичь экономического процветания и военного могущества. Владения римской республики распростерлись от мыса Рока, то есть самой западной точки современной Европы, до Чёрного моря на востоке, от Северного моря и устья Рейна на севере до Ливийской пустыни на юге. Но нашлись алчные и ненасытные властью политики, стремящиеся к ещё большему влиянию и единоличному правлению. Так, после цепи жестоких гражданских войн, терзавших страну на протяжении 20 лет, республика пала и её сменила империя. Первым римским императором стал Октавиан Август, который шёл к власти в буквальном смысле по трупам, разрушая все препятствия на своем пути и устраняя своих политических оппонентов. Император Август захватил все важнейшие государственные посты и владел ими в течение всей жизни, фактически вся власть в стране сосредоточилась в руках императора. Своим наследником Август избирает усыновлённого им Тиберия (с тех пор повелось, что тот, кого усыновит император, становится наследником). Тиберий, придя к власти, стал ещё более жестоким правителем. Например, одним из нововведений нового императора стал «закон об оскорблении величия», ставший для его подданных причиной неисчислимых бед. Этот закон существовал ещё при республике, но тогда он подразумевал государственную измену и применялся крайне редко. При Тиберии закон фактически означал оскорбление словом или делом особы императора. Как следствие, закон спровоцировал появление огромного числа доносчиков. В обществе царил гнетущий и давящий страх, так как карательная машина работала безостановочно. Древнеримский историк Тацит писал: «Дня не проходило без казни. Будь то праздник или заповедный день… Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети. Родственникам казнённых запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались награды. Никакому доносу не отказывали в доверии». Так, шаг за шагом, слово и мысль, которые во времена республики были фактором её развития, порабощались, постепенно устанавливалась диктатура императора-деспота, приведшая впоследствии к краху некогда процветающей великой державы.

В конце жизни Тиберий удалился на остров Капри, где его терзали, как говорят некоторые источники, самые жестокие муки совести. После смерти Тиберия императором становится его наследник Калигула, который вскоре тяжело заболевает психически и превращается в настоящего безумца. Калигула пожелал быть настоящим восточным деспотом, перед которым все падают ниц и почитают, как бога. И выражалось это в самых причудливых формах. Безумство Калигулы дошло до того, что он начал убивать всех без разбора, бросать людей на растерзание диким зверям. В конце концов римляне не выдержали этого, и Калигула был убит заговорщиками. Следующим императором стал Клавдий, который, по сравнению со своими предшественниками, был для граждан настоящей отдушиной, хотя и на его совести было немало тёмных дел. После смерти своей жены Мессалины, которая имела огромную власть над мужем, Клавдий берёт в жёны Агриппину. От предыдущего брака у Агриппины был малолетний сын, известный в истории под именем Нерон.

В 49 году Агриппина добилась возвращения Сенеки из ссылки и предложила философу стать наставником её сына Нерона. Также Агриппина упросила императора Клавдия усыновить её сына. Император долго не соглашался, но в конце концов уступил жене, несмотря на то, что у него был родной сын от Мессалины Британник. В скором времени Клавдий начинает раскаиваться в необдуманном поступке и составляет завещание, в котором передаёт власть своему сыну Британнику. Агриппина, узнав об этом, умертвляет своего мужа, немедленно уничтожает составленное им завещание и объявляет императором своего 17-летнего сына Нерона.

Несмотря на многочисленные трудности, с которыми столкнулся Сенека, будучи учителем юного императора, некоторые его уроки были усвоены царственным воспитанником. Придя к власти, Нерон под руководством Сенеки проводит ряд реформ, благодаря которым на какое-то время возрастает власть сената, резко ограниченная предшествующими диктаторами. Реализуется ряд финансовых реформ. Одну из своих главных задач Сенека видел в воспитании граждан, в попытке направить их к нравственному идеалу. Однако он прекрасно понимал, что на этом пути неизбежны компромиссы между высокими идеалами стоиков и жизненными реалиями. Именно поэтому в учении философа важную роль играет понятие совести, или нравственной нормы, которая позволяет человеку гармонично соединить разумное служение обществу с сохранением внутренней свободы.

К сожалению, по ряду самых разных причин влияние Сенеки на Нерона ослабевает, а сам мыслитель во многом зависит от воли своего царственного ученика, который всё чаще и чаще требует от него не мудрого совета, а оправдания своим собственным злодеяниям.

Сенека с помощью своих трактатов пытается призвать Нерона к благоразумию, милосердию и добродетели, но из-за придворных интриг положение философа при дворе становится всё более и более шатким. После смерти Агриппины и ещё двух приближённых к императору людей, которые вместе с Сенекой возвели деспотичного Нерона на трон, влияние философа угасло, а его присутствие при дворе стало крайне опасным. Предчувствуя страшный конец, Сенека просит отставки. В уединении философ пишет «Нравственные письма к Луцилию», в которых жёстко осуждает порок. Однако уход Сенеки в отставку не обезопасил его от мстительного Нерона, для которого личность учителя, воплощающая в себе нормы и запреты, стала в какой-то степени преградой на пути. Доносчики и клеветники обвиняют Сенеку в заговоре против императора, и несмотря на то, что вина философа не доказана, Нерон не упускает такого случая и приговаривает своего учителя к смерти. Сегодня нам сложно судить о том, была ли смерть Сенеки убийством или самоубийством по приказу капризного и погрязшего в пороках тирана, ослушаться которого не представлялось возможным.

Сенеку часто обвиняют в том, что он не смог предотвратить те преступления и бесчинства, которые совершил его ученик Нерон. Но ведь нам не дано знать, как бы сложились обстоятельства и что бы ещё смог натворить Нерон, если бы в его жизни не появился Сенека. «Нравственные письма к Луцилию» – своего рода книга итогов, написанная философом в конце жизни. Луцилий – лицо вполне реальное, это друг – ученик Сенеки, которого философ не столько поучает, а как бы размышляет на тему конкретных жизненных ситуаций. В ходе этих размышлений философ подводит итог всех своих поисков и раздумий нравственного характера. В этом произведении Сенека излагает систему этики стоиков, ведёт Луцилия от земных идеалов к высоким духовным, к полной независимости от внешних обстоятельств, иными словами, к истинной свободе духа. Философ показывает, что одного только знания добра недостаточно, необходима прежде всего активная воля к совершению этого добра, а направить эту волю должна совесть человека. Божественная воля может быть только благой, поскольку, как пишет Сенека, «Бог печётся о людях и воля его есть провидение. Бог посылает «людям добра» страдания для того, чтобы закалить его в испытаниях, и в этом он подобен любящему отцу, а не ласковой матери. Только в испытаниях можно выявить себя. «Ты великий человек? А откуда мне это знать, если судьба не даёт тебе случая показать твою добродетель?»».

Помимо того, что «Письма к Луцилию» – итоговое произведение величайшего мыслителя, который всю свою жизнь стремился высоконравственные принципы философии стоиков сделать частью своей жизни, оно своего рода ещё и работа над ошибками самого философа, без которых, к сожалению, не обходится ни один человек на Земле. И в этом главная ценность произведения. Допущенная ошибка – это ещё не грех, гораздо больший грех – неосознание и непризнание своих ошибок, нежелание в них покаяться, их исправить и искупить.

«Письма» интересны ещё и тем, что написаны не нищим аскетом, удалившимся от мира в лес или пещеру, а потому проповедующим свободу от богатств и наслаждений, которых у него и так никогда не было. Сенека, наоборот, имел сказочные богатства, был наделен огромной властью, обладал большим влиянием на императорский двор, был погружен в самый центр политической жизни и тем не менее проповедовал воздержание стоиков и учил простой жизни.

Учение Сенеки было подчас настолько близко к христианским идеям, что некоторые отцы церкви думали, что он тайно обратился в истинную веру, и причисляли его к святым.

Кристаллы мудрости «Нравственных писем» (в сокращении):

Письмо I (О времени)

Луцилия приветствует Сенека!

Одно лишь время следует беречь.

Не дай его украсть минутам неги,

Пустым мгновеньям бесполезных встреч.

Всю жизнь свою в делах проводим, но не

Полезных, большей частью, а дурных…

Затем – безделье, а на остальное -

Годами не выкраиваем миг…

Богат – лишь тот, кто малостью доволен,

Кто не зовет на помощь докторов,

Не понимая, отчего он болен…

Не забывай про время.

Будь здоров.

Письмо II (О переменах)

Луцилия приветствует Сенека!

Ты пишешь, что спокоен, не горазд

До странствий. Это чувство человека -

Важнейшее, в тебе отметить рад!..

Не увлекайся модами на книги,

Читай великих, мыслям их внемли.

Душе нужны не сладенькие фиги,

А кислород – основа всей Земли…

Конечно, все хотят разнообразья,

Но разных блюд желудок не вместит…

Так возвращайся к классикам – их фраза

Бывает глубже, чем сверхновый стиль.

Ведь классиками признаны те люди,

Кто совершенства в творчестве достиг.

Что им звучало нотами прелюдий -

Ты сможешь превратить в прекрасный стих.

Я скромен, но читаю Эпикура -

Он к бедности веселой призывал.

А многие – лишь пьянство видят сдуру,

Узнав про его жизни карнавал.

Не тот богат, кого мошна тугая

Толкает: перелезь-ка этот ров…

А кто – во всём излишеств избегает,

И большего не хочет.

Будь здоров.

Письмо LXXVI (О человеке добра)

Луцилия приветствует Сенека!

Ты хочешь знать, чем жив я каждый день? -

Хожу на обучение к коллеге…

Ты спросишь: В этом возрасте, не лень?

При чем тут возраст? Глупость – не учиться,

Тому, кто от учения отвык…

В театр и в цирк – полезно отлучиться,

Но вреден философии язык?!

Учись, пока хоть что-то не знакомо.

Хоть «век живи, весь век учись»… как жить

И я учу их: старику до комы

Полезно обученьем дорожить…

Прошу тебя: Спеши, Луцилий милый,

Не жди звонка предсмертного гонца.

Насколько ты сейчас приложишь силы,

Настолько преуспеешь до конца.

Само собой приходит все на свете:

Чин, деньги, почесть, слава, крепкий дом…

Но не придёт случайно добродель,

Она даётся нравственным трудом…

Что в человеке лучшее от Бога? -

Наш разум, данный Богом нам одним.

Всё прочее в животных, если строго,

Не хуже. Перечислить? – Что ж, взгляни:

Что красота? – Павлины всех красивей…

Что резвость? – Обгони табун коней…

Что сила? – У слона побольше силы…

Довольно? Полагаю, что ответил…

Лишь разум превращает нас в людей.

В ком выше разум – ближе добродетель,

А если ниже? – Говорим: злодей…

Ты спросишь: Но единственно ли в этом?

Здоровье, деньги, предки и друзья…

Дурное омрачает все предметы,

Его хвалить не будем, ты и я…

Не важно в человеке: сколько пашет,

Идут ли на поклон к нему с утра,

За сколько он купил кровать и чашу…

Спрошу одно: Он – человек добра?

В нём ясен ум? Согласен ум с природой? -

Коль разум совершенствует его

И сам в нём возрастает год от года,

Не может быть блаженней никого…

Он честно в мир глядит, проснувшись утром,

Бесчестия чурается стези.

Из глупости карабкаются в мудрость,

А мудрому – паденье не грозит…

Более подробно:

1. Сенека Луций Анней. Нравственные письма (Письма к Луцилию). Поэтический перевод Александра Красного.