Письма л н толстого из вены. Сочинение "письмо льву николаевичу толстому". Толстой Лев Николаевич

Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты — одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.
Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к моему вреду утверждения.
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.
Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери церкви православной.
—
То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически — я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же — строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.

Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, Для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник.

И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

То же, что сказано, что я посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви и т. д. и что я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской, — то это несправедливо.

Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.

Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы.

То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно справедливо. Бога же — духа, бога — любовь, единого бога — начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.

Еще сказано: <не признает загробной жизни и мздовоздаяния>. Если разуметь жизнь загробную в смысле пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.

Сказано также, что я отвергаю все таинства, то это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.

В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.

В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, — прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками
(Мф. ХХIII, 8 — 10).

Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств — евхаристию. То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, — это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку — перегородкой, а не иконостасом, и чашку — чашкой, а не потиром * и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство — в том, что люди, пользуясь всеми возможным средствами обмана и гипнотизации, — уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог.
Ведь это ужасно!

Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах — учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос, никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.

Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают нетолько взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину, открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5 — 6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его. Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям,
проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только, то что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога. Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.

Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.

Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека — в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия, то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, — не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф. VI, 5 — 13), а молитва, о6разец которой дан нам Христом, — уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.
Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, — я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к том богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой — более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.

Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж **.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
4 апреля 1901 года Лев Толстой ***
Москва

Кульман Н. Письма Льва Толстого к дочери («Современные записки», кн. 27-ая) // Возрождение. 1926. 30 сентября. № 485. С. 3–4.

Н. Кульман

Письма Льва Толстого к дочери

«Современные записки», кн. 27-ая

Мы знаем очень много материалов о Л. Толстом, но надо признаться, что самого Л. Толстого знаем еще мало. Вот почему все, что касается его душевной жизни, творческой работы, отношений с родными, близкими, привлекает всеобщее внимание: хочется проникнуть, наконец, в затаенные уголки этой великой души.

Письма Л. Толстого к дочери Марии Львовне являются ценнейшим по своей свежести материалом для изучения его жизни и миросозерцания.

Всех писем 112, от 1888 года до осени 1906 года. Дочь любовно сохраняла их даже тогда, когда они представляли собою самую незначительную по содержанию записочку. В них много семейных мелочей, домашних радостей и горестей, волнений, страданий. Хорошо, однако, что напечатано все, без каких бы то ни было сокращений: о Л. Толстом не только можно, но и должно знать всю правду, так как даже мелочи порою освещают совершенно неожиданно ту или другую сторону его деятельности или его отдельные поступки. Семейная жизнь послала Л. Толстому много испытаний, тяжесть которых усугублялись иногда полным непониманием близкими того, чем жила, почти всегда страстно и мучительно, его душа. «У нас внешняя жизнь, как всегда, ужасна по своей пустоте и пошлости», пишет он дочери в феврале 1898 года.

Л. Толстой жаждал мира и любви, а домашние сплошь да рядом обнаруживали то равнодушие, то раздражение. В такие минуты он чувствовал себя совершенно одиноким: «Хочется высказаться или чтобы другой тебе высказался, хочется что-нибудь доброе сделать кому-нибудь, или чтобы тебе кто-нибудь сделал, хочется деятельной разумной любви, - и как будто нет ее в людях, меня окружающих, или нет во мне, или что-либо мешает, и не умею вызвать и разрушить то, что мешает. И вот, как сентиментальная барышня пишу вам, хотя здесь наверху сидят: мама, Илюша, тетя Таня, Миша и главное Таня. Знаете ли вы, верно знаете, это чувство, - умиленно-грустное, как будто, - готовности на все хорошее, на любовь, на жертву, и сознание своей никому ненужности, неуместности - стен, какой-то духовной тюрьмы, которые тебя отделяют от людей, от любовного общения с ними, от жизни. Ужасно думать, если и другие испытывают то же. Из всех тех, которые наверху, наверное Таня временами испытывает это, и ищет того же».

Отношения Л. Толстого к жене, как известно, вылились, в конце концов, в тяжелую драму. И если семейные драмы вообще с трудом поддаются настоящему пониманию, то тут надо еще принять во внимание, что многочисленные толкователи драмы Толстых брали на себя не роль беспристрастного исследователя, а роль прокурора или защитника той или другой стороны. Между тем, в отношениях Л. Толстого к Софье Андреевне было много неуловимого и насколько интимного, что становиться судьей между ними нет никакой возможности. Так, в июне 1893 года он пишет: «На днях была Ольга Фредерикс. У них, у ее матери и тетки, сложилась, как я знаю, такая легенда, что мама мученица, святая, что ей ужасно тяжело нести посланный в моем лице крест, и потому все эти дамы всегда очень дурно действуют на маму. И вот случилось, что… стали разговаривать о воспитании детей, и я сказал свое мнение, что детей надо уважать, как посторонних, и мама вдруг начала не возражать, а пикировать меня, и это меня раздражило. Ничего не было сказано неприятного, но осталось у меня очень тяжелое впечатление, тем более что таких стычек - не то чтобы раздраженных, как прежде, но чуть-чуть недоброжелательных, уже давно не было. Но вчера мы заговорили, и я сказал ей, что меня очень огорчил этот разговор, то, что она несправедливо придиралась ко мне, и она так просто и добро сказала: “да, это правда, я была раздражена, не в духе, и мне кажется, что никто меня не любит, а все уходят от меня”. И мне так стало жаль ее, и я так радостно полюбил ее. Вот тебе образец наших отношений и нашей внутренней жизни».

Недоразумения с С.А. к концу жизни Л. Толстого стали учащаться, и не без содействия третьих лиц, старавшихся в тех или других целях отдалять их друг от друга. Иногда эти лица, как известно, даже не принадлежали к семье, а выходили из круга тех «закоченелых» людей, которых всегда много в любой секте, которых много было и в толстовстве. Эти закоченелые хотели соблюсти в самом Л. Толстом чистоту того учения, которое, по их мнению, он принес в мир для создания новой религии и морали, и фанатически оберегали его от посторонних влияний, могших его поколебать. Отсюда в отношениях Л. Толстого к жене рождались муки взаимных подозрений, недоверие, боязнь, что один без ведома другого может сделать что-либо непоправимое. Вот, например, характерный отрывок из одного письма, относящегося к августу 1901 года: «Спасибо, Машечка, за письмо. Мама его прочла, и я вижу, что ей стало неприятно, что ты ей не написала, и вообще она на тебя сердится, и кроме того кто-то ей рассказал, что ты дала мне подписать мое посмертное желание, и она сейчас пришла в ужасном раздражении об этом говорить».

Не надо иметь сильного воображения, чтобы представить весь ад, скрывающийся за словами этого письма. Любовь исчезла, а на ее месте воцарилась, по выражению самого Л. Толстого, «недоброта». Средством против уколов этой недоброты могло быть намеренное внешнее отдаление друг от друга, и Л. Толстой нередко прибегал к нему: «Стараюсь не разговаривать, - пишет он 24 февраля 1901 года. - Не разговаривать, это очень приятное и полезное занятие в тех условиях, в которых живу. Стараюсь тоже не осуждать, не сердиться и любить. Это очень трудно. И временами успеваю, временами нет».

К своим детям Л. Толстой проявлял много трогательной нежности, отеческого внимания, заботливости и ласки, но, к сожалению, и здесь далеко не ото всех детей получал в ответ то, к чему стремилась его любящая душа. «Андрюша меня очень огорчает. По прежним временам он был бы мне противен, а теперь ужасно жалок. Будущее его ужасно», сообщает он Марии Львовне осенью 1903 г. Ему думалось, что такого сына любить нельзя, он как будто даже старался вытравить из своей души чувство любви к нему, но под внешней суровостью оно продолжало жить и заставляло страдать. «Андрюша то здесь, то в Москве, - пишет Толстой в апреле 1904 г. - Он очень дурно живет, но, поди ты, я его не хочу любить, а люблю. Мне он почти всегда и приятен и жалок». Простота и естественность - характерные черты беспутного Андрюши - привлекают Л. Толстого, а кроме того, Андрюша «из всех сыновей один любит его» (10 июня 1905 г.).

Между миросозерцанием Л. Толстого и его сыновей была целая пропасть. Дети не обнаруживали сочувственного внимания к той громадной внутренней работе, в которой постоянно кипел их гениальный отец, и даже относились к ней порой с каким-то высокомерием. Вот сцена, трагичность которой почувствует каждый вдумчивый читатель: «Дня два тому назад, - рассказывает Л. Толстой, - вышел из себя вследствие разговора с Андрюшей и Левой, которые доказывали мне, что смертная казнь хорошо и что Самарин, стоящий за смертную казнь, последователен, а я нет. Я сказал им, что они не уважают, ненавидят меня, и вышел из комнаты, хлопая дверями, и два дня не мог придти в себя. Нынче, благодаря молитве Франциска Ассизского и Иоанна: «не любящий брата не знает Бога», опомнился и решил сказать им, что я считаю себя очень виноватым (я и очень виноват, так как мне 80 лет, а им 30) и прошу простить меня. Андрей в ночь уехал куда-то, так что я не мог сказать ему, но Льву, встретив его, сказал, что виноват перед ним и прошу простить меня. Он ни слова не ответил мне и пошел читать газеты и весело разговаривать, приняв мои слова как должное. Трудно!» - Сколько душевной чистоты, искренности, величия и страдания обнаруживает здесь Л. Толстой!

Всю свою жизнь Л. Толстой провел в упорной творческой работе. Единственно, что когда болезни в возрасте начали временами ослаблять его кипучую и неистощимую энергию, на него стала нападать апатия, приводившая его в ужас. Он старался возбуждать себя физическим трудом и иногда успешно: «Нынче поработал, колья рубил и немного проснулся», с удовлетворением отмечает он в период одного из приступов такой апатии.

Когда не писалось, давила тоска: «Не пишется и не хочется писать, и от того скучно», пишет он 23 мая 1902 г. А между тем, внутренняя жизнь в последние годы шла даже «более напряженно», казалось ему, «чем когда-нибудь». Как в Гоголе, в Л. Толстом в это время происходила глухая борьба между художником и моралистом, и побеждал то тот, то другой. Художника тянуло к свободной творческой работе, моралист сурово осуждал эту слабость: «Я занялся писанием не художественного, художественное писать стыдно», пишет он дочери в июне 1893 г. «Хочу баловаться, т.е. писать художественное, да совестно. Много нужно важного», извиняется он 15 октября 1900 г.

Его мучила мысль, что те его произведения, в которых художественное переплеталось с нравственной проповедью и которые предназначались для «господ», не достигают цели, и что необходимо перейти к «народной» литературе. Очень ярко сказалось это настроение в письме 23 сентября 1895 г.: «Я хорошо занимался вчера, - сообщает он дочери, - но нынче плохо; зато кое-что мне интересного записал в свой дневник, и нынче вечером решил, придумал нечто очень для меня интересное, а именно то, что не могу писать с увлечением для господ - их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресенье». А если подумаю, что пишу для Афанасьев и даже для Данил и Игнатов и их детей, - то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так и буду делать ».

В минуту обильной и плодотворной работы Л. Толстого охватывает какой-то восторг, и этот 80-летний старец по-юношески восклицает: «Работы у меня много и радостной. И когда я в ней или один в лесу, в поле и в Боге, то мне удивительно хорошо»! (10 июня 1905 г.). «Мне хорошо. Почти всегда благодарю Бога. Наше дело быть радостными и благодарными», повторяет он в сентябре того же года.

Сознание надвинувшейся старости пугало Л. Толстого только в одном отношении: порою он чувствовал духовное ослабление. Конечно, это духовное ослабление в Л. Толстом надо понимать с большими ограничениями: слишком уж велико было его духовное богатство, да и физические силы казались неисчерпаемыми в этом удивительном старике. Смерти он не боялся, хотя и замечал, что становится «к смерти очень ближе». Мечта была в одном - делать, что можно: «Это дороже всего, - писал он, - не давать себя заливать чужой жизнью, а чтобы жизнь, хоть слабенькой струйкой, шла из себя… Без поглощающей всего работы, и про которую позволяешь себе думать, что она может быть нужна, трудно жить ».

Когда Фет сказал Л. Толстому, что он завидует молодым за то, что они сильны и молоды, Л. Толстой назвал этот взгляд языческим: «А я говорю, что если человек поставил себе быть тем, чему учит Христос, т.е. отречься от себя и жить для Бога, то старость приближает к этому положению и потому выгоднее быть христианином, чем язычником… И нынче думал: старость это точно как давка у двери, выходящей на чистый воздух. Что больше сдавлен, что меньше сил, то ближе к двери».

Как понимал Л. Толстой Бога?

Письма к Марии Львовне и в этом отношении дают материал, мимо которого не пройдет будущий исследователь.

Слово Бог Л. Толстой избегал употреблять в общении с людьми, которые ему не были духовно близки: «Подкрепи тебя Бог, - пишет он в октябре 1905 г. - С другими я боюсь употреблять это слово: Бог, но с тобой я знаю, что ты поймешь, что я разумею то высшее духовное, которое одно есть и с которым мы можем входить в общение, сознавая его в себе. Непременно нужно это слово и понятие. Без него нельзя жить… И можно, и когда грустно, быть с Богом, и становится хорошо, грустно, и можно, и когда весело, и когда бодро, и когда скучно, и когда обидно, и когда стыдно, быть с Богом, и тогда все хорошо. Чем дальше подвигаешься в жизни, тем это нужнее». «Да будет воля Его и как Он хочет… И не то, что я хочу, а что Ты хочешь, и не так, как я хочу, а так как Ты хочешь», читаем в февральских письмах 1901 года, а 19 апреля Л. Толстой пишет: «Бог есть, потому что есть мир и я, но думать о Нем не нужно. Нужно думать об Его законах. И мы понимаем Его только в той мере, в которой понимаем и исполняем Его законы. А то мы хотим, не исполняя Его законов, не только понять Его, но войти с Ним в интимность… Чем ближе исполняешь Его законы, тем несомненнее Его существование, и наоборот».

В обязательную связь с религией ставит Л. Толстой и нравственность: «Только не забывайте, пожалуйста, не забывайте, милые дети, что все, все на свете пустяки и не стоит комариного крылышка в сравнении с разницей между доброй и недоброй жизнью. А жизнь добрая бывает только тогда, когда не спускаешь глаз с Бога, или если спускаешь, то сейчас же опять смотришь на Него и перед Богом внимателен к своим самым малым поступкам» (ноябрь 1897 г.). «Писать хочется одно: об отсутствии в нашем мире религии. От этого все ужасы нашей жизни» (24 февраля 1901 г.).

Поэтому и воспитанию в религиозном духе Л. Толстой придавал исключительное значение: «Я много думал и думаю о воспитании. А дело это не то, что первой важности, а самое важное в мире, потому что все то, чего мы желаем, может осуществиться только в следующих поколениях» (там же).

Как видим, письма Л. Толстого к дочери очень значительны по своему содержанию. Они интересны даже в мелочах. А местами в них рассыпаны настоящие художественные перлы. Вот, например, описание осеннего утра, которое по сочности стиля, красочности, выпуклости и сжатости является классическим: «Нынче после холодной ночи заволоченное легкими тучками небо, тихо, тепло, но чувствуется свежесть ночи, трава ярко-зеленая и лист. В лесу тишина, только ястреба визжат. На полях пусто. Озими высыпали на чистых от травы пашнях - частой зеленой щеткой, где с краской, где совсем зеленой. Паутины начинаются. Под ногами лист, грибы и тишина такая, что всякий звук пугает. Ходил я за рыжиками, ничего не нашел, но все время радовался. И то наплывут мысли, ясные, связные, добрые, то нет никаких, а только радостная благодарность».

Последнее из опубликованных писем написано Л. Толстым за 4 года до смерти. В нем он как бы шлет прощальный привет молодой жизни: «Я хоть и ухожу из жизни (и без неудовольствия), принимаю живое участие во входящих в жизнь и в тех, через кого они входят».

Вот письмо Льва Толстого учителю А.И. Дворянскому от 13 декабря
1899 года, которое сегодня звучит весьма современно:

"Мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает нас, что не замечаем
всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми переполнено учение церкви; мы
не замечаем, но дети замечают, и души их несправедливо уродуются этим учением.
Ведь стоит только ясно понять то, что мы делаем, обучая детей так называемому
закону божию, для того, чтобы ужаснуться на страшное преступление, совершаемое
таким обучением. Чистый, невинный, не обманутый и еще не обманывающий ребенок
приходит к Вам, к человеку пожившему и обладающему или могущему обладать всем
знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех основах, которыми
должен человек руководствоваться в этой жизни. И что же мы отвечаем ему? Часто даже
не отвечаем, а предваряем его вопросы так, чтобы у него уже был готов внушенный ответ,
когда возникнет его вопрос. Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто
просто глупой и, главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в
подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая ему, что это
святая истина, то, что, как мы знаем, не могло быть и что не имеет для нас никакого
смысла, что 6000 лет тому назад какое-то странное, дикое существо, которое мы называем
богом, вздумало сотворить мир, сотворило человека, и что человек согрешил, злой бог
наказал его и всех нас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына, и что
наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого бога и избавиться от тех
страданий, на которые он обрек нас. Нам кажется, что это ничего и даже полезно ребенку.
И мы с удовольствием слушаем, как он повторяет все эти ужасы, не осознавая того страшного
переворота, не заметного нам, потому что он - духовный, который при этом совершается в
душе ребенка...

У ребенка есть смутное и верное представление о цели этой жизни, которую он видит в счастье,
достигаемом любовным обращением людей. Вместо этого ему говорят, что общая цель жизни есть
прихоть самодурного бога и что личная цель каждого человека - это избавление себя от заслуженных
кем-то наказаний, мучений, которые этот бог наложил на всех людей. У всякого ребенка есть
сознание того, что обязанности человека очень сложны и лежат в области нравственной. Ему
говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах -
произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки вина и хлеба, которая должна
представлять кровь и тело бога. Не говоря уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах
Библии, передаваемых как образцы поступков, так же, как и об евангельских чудесах и обо всем
безнравственном значении, которое придано евангельской истории... Нам кажется, что это неважно,
а между тем то преподавание так называемого закона божия детям, которое совершается среди нас,
есть самое ужасное преступление, которое можно только представить себе. Истязание, убийство,
изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением...

И потому совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких религиозных форм
без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением все-таки несравненно лучше
еврейско-церковного обучения, хотя бы в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для
всякого человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную истину, не может быть
и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не имел никаких положительных религиозных убеждений,
которые он мог бы передать ребенку. Если я знаю, что обман - обман, то ни при каких условиях я не
могу говорить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему меня, что известный мне обман есть священная
истина...

Было бы лучше, если бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо отвечает церковь,
но если я и не могу этого, я все-таки не должен выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная,
что от того, что я буду держаться истины, ничего, кроме хорошего, произойти не может... Всякий искренний
человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай он скажет ребенку или пусть покажет это ему. И он
сделает добро и наверно не повредит ребенку".

Лев Николаевич Толстой

Собрание сочинений в двадцати двух томах

Том 19. Избранные письма 1882-1899

Список условных сокращений

Б. вед. - газета «Биржевые ведомости»

ВЕ - журнал «Вестник Европы».

Воспоминания - Т. Л. Сухотина-Толстая . Воспоминания. М., 1976.

ГМТ - Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого.

Гусев, 3 - Н. Н. Гусев . Лев Николаевич Толстой. М., 1970.

Дн. - Дневники Л. Н. Толстого (т. 48–58 Полн. собр. соч.).

Дневник - Т. Л. Сухотина-Толстая . Дневник. М., 1979.

ДСТ, т. 1, 2 - С. А. Толстая. Дневники, т. 1, 2. М., 1978.

ИВ - журнал «Исторический вестник».

ИРЛИ - Институт русской литературы АН СССР.

Лесков - Н. С. Лесков. Собр. соч. в 11-ти томах. Л., 1958.

Летопись, т. 1, 2 - H. H. Гусев . Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого, т. 1. М., 1958; т. 2. М., 1960.

Летописи - «Летописи литературного музея», кн. 12. М., 1948.

ЛН - «Литературное наследство».

НВ - газета «Новое время».

Переписка, т. 1, 2 - «Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями», т. 1, 2. М., 1978.

Письма Толстого - «Письма Толстого и к Толстому». М.-Л., 1928.

ПС - «Переписка Л. Н. Толстого с H. H. Страховым». СПб., 1914.

ПСт. - «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка». Л., 1929.

ПСТ - «Письма С. А. Толстой к Л. Н. Толстому». М.-Л., 1936.

ПТ - «Переписка Л. Н. Толстого с А. А. Толстой». СПб., 1911.

РА - журнал «Русский архив».

РБ - журнал «Русское богатство».

PB - журнал «Русский вестник».

Р. вед. - газета «Русские ведомости».

РМ - журнал «Русская мысль».

РО - журнал «Русское обозрение».

С - журнал «Современник».

СВ - журнал «Северный вестник».

ТР, т. 1, 2 - «И. Е. Репин и Л. Н. Толстой». М.-Л., 1949.

ТГ - «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка», Л., 1930.

ЯПб. - Яснополянская библиотека.

Ясн. сб. - «Яснополянский сборник». Тула, 1978.

1. П. С. Уваровой

Любезнейшая графиня!

Очень сожалею, что не могу исполнить вашего желания; не могу, потому что я никогда не читал публично и считаю это для себя неприличным, во-вторых, потому что поставил себе за правило не принимать участия в филантропических увеселениях и, в-третьих, потому что несчастие 1-го марта есть, по моему мнению, такое событие, которое еще не пришло время обсуждать*.

Пожалуйста, извините меня, графиня, и примите уверение искреннего уважения и преданности.

Ваш Л. Толстой.

2. С. А. Толстой

Илюша расскажет тебе про меня. Я нынче пытался писать, но сделал мало*. Все какая-то усталость, хотя нынче чувствую себя бодрее. Писем от тебя не получал еще и беспокоюсь о тебе. Нынче почти не выходил, - погода нехороша. Делаю пасьянсы, читаю и думаю. Очень бы хотелось написать ту статью, которую я начал, но если бы и не написал в эту неделю, я бы не огорчился*. Во всяком случае мне очень здорово отойти от этого задорного мира городского и уйти в себя, - читать мысли других о религии, слушать болтовню Агафьи Михайловны и думать не о людях, а о боге.

Сейчас Агафья Михайловна повеселила меня рассказами о тебе, о том, каков бы я был, если бы женился на Арсеньевой. «А теперь уехали, бросили ее там с детьми, - делай, как знаешь, а сами сидите, бороду расправляете».

Это было хорошо. Рассказы ее о собаках и котах смешны, но как заговорит о людях, - грустно. Тот побирается, тот в падучей, тот в чахотке, тот скорчен лежит, тот жену бьет, тот детей бросил. И везде страдания и зло, и привычка людей к тому, что это так и должно быть. Если бы я писал утром, я бы написал тебе бодрое письмо, а теперь опять уныл.

Сейчас 12-й час, и я еду провожать Илюшу на Козловку. Прощай, душенька, целую тебя и детей. Парники нынче набиты, присылай семена. Приеду, если чего не случится, в воскресенье*.

3. С. А. Толстой

У меня и во мне ничего нового. Сплю мало и оттого не могу работать. Нынче лучше тем, что ел лучше, с большим аппетитом. Сижу все один-одинешенек, - читаю и делаю пасьянсы. Погода нехороша. Тает и ветрено, гудит день и ночь. Чтение у меня превосходное. Я хочу собрать все статьи из «Revue», касающиеся философии и религии, и это будет удивительный сборник религиозного и философского движения мысли за 20 лет*. Когда устану от этого чтения, беру «Revue Etrangère» 1834 года и там читаю повести, - тоже очень интересно*. Письма твоего в Туле вчера не получили, - вероятно, не умели спросить. Но зато я получил твое* на Козловке. И очень оно мне было радостно. Не тревожься обо мне и, главное, себя не вини. Остави нам долги наши, якожо и мы…*. Как только другим простил, то и сам прав. А ты по письму простила и ни на кого не сердишься. А я давно уже перестал тебя упрекать. Это было только в начале. Отчего я так опустился, я не знаю. Может быть, года, может быть, не здоровье, геморрой; но жаловаться мне не на что. Московская жизнь мне очень много дала, уяснила мне мою деятельность, если еще она предстоит мне; и сблизила нас с тобою больше, чем прежде. Что-то ты напишешь нынче? Ты об себе не пишешь, - как здоровье. Пожалуйста, не сдерживайся в письмах, а валяй, как бог на сердце положит.

Я нынче ходил на шоссе к большому мосту перед обедом; и все злился на Толстую*. В Тулу ездят на колесах, и на Козловку уже едва ли проедешь на санях. В низах вода; но и воды, и снега мало, везде проехать можно.

Что-то дети большие? Не грубят ли? Они именно грубят, а ты огорчаешься. Грубить весело, даже никому, просто сделать, что нельзя. Ангелы*, те не огорчают. Здоровье Миши как?

Я нынче думал о больших детях. Ведь они, верно, думают, что такие родители, как мы, это не совсем хорошо, а надо бы много получше, и что когда они будут большие, то будут много лучше. Так же, как им кажется, что блинчики с вареньем - это уже самое скромное и не может быть хуже, а не знают, что блинчики с вареньем это все равно, что 200 тысяч выиграть. И потому совершенно не верно рассужденье, что хорошей матери должны бы меньше грубить, чем дурной. Грубить - желанье одинаковое - хорошей и дурной; а хорошей грубить безопаснее, чем дурной, поэтому ей чаще и грубят.

Лев Николаевич Толстой

Письмо революционеру

Толстой Лев Николаевич

Письмо революционеру

Лев Толстой

Письмо революционеру

Получил ваше интересное письмо и очень рад случаю ответить на него.

Вы говорите, первое, что правильно понятый эгоизм это благо для всех, и что эта истина с разрушением старого строя быстро войдет в сознание людей. А как только истина войдет в сознание людей, так и наступит общее благо. Второе то, что ум человеческий может придумать условия общежития, при коих эгоизм одного человека не будет вредить другому. И третье то, что при этих придуманных условиях общежития, может, как вы выражаетесь, иметь место до известной степени и элемент принуждения, т.е. что для того, чтобы люди исполняли требования придуманного теоретиками наилучшего устройства, можно и должно употреблять насилие.

Три положения эти признаются одинаково всеми учеными, политиками и экономистами нашего времени. Ученые теоретики только не так откровенно, как вы, высказывают их. На этих трех положениях, основаны рассуждения сотен, тысяч людей, считающих себя руководителями человечества. А между тем все три положения эти суть не что иное, как самые странные и ни на чем не основанные суеверия. Не говорю уже о произвольности утверждения о том, что эгоизм, т.е. начало раздора и разъединения, может привести к согласию и единению, ни о странности столь распространенного суеверия о том, что небольшая кучка людей, большей частью не лучших, а худших, может придумывать наилучшее устройство жизни для миллионов людей, само допущение употребления насилия для введения придуманного устройства, тогда как таких придуманных устройств сотни противоположных одно другому, уже ясно показывает всю безосновательность этих странных суеверий.

Люди видят несправедливость и бедственность положения рабочего народа, лишенного возможности пользоваться произведениями своего труда, отбираемыми от него меньшинством властвующих и капиталистов, и придумывают средства изменения и исправления этого положения огромного большинства человечества. И вот для изменения и исправления такого положения предлагаются различными людьми различные приемы общественного устройства. Одни предлагают конституционную монархию с социалистическим устройством рабочих, есть и такие, которые отстаивают неограниченную монархию, другие предлагают республику с различными устройствами: меньшевики, большевики, трудовики, максималисты, синдикалисты, третьи предлагают прямое законодательство народа, четвертые анархию с коммунальным устройством и мн. др. Каждая партия, зная наверно, что нужно для блага людей, говорит: только дайте мне власть, и я устрою всеобщее благополучие. Но несмотря на то, что многие из этих партий находились или даже и теперь находятся во власти, всеобщее обещанное благополучие все не устраивается, и положение рабочих продолжает одинаково ухудшаться. Происходит это от того, что властвующее меньшинство, как бы оно ни называлось, неограниченной монархией, конституцией или республикой демократической, как во Франции, Швейцарии, Америке, находясь во власти и руководясь свойственным людям эгоизмом, естественно употребляют эту власть для удержания за собой посредством насилия трех выгод, которые приобретаются, как в ущерб рабочего народа. Так что при всех революциях и переменах правлений переменяются только властвующие: на место одних садятся другие, положение же рабочего народа остается все то же (Людям, сомневающимся в том, что положение рабочего народа везде по существу одинаково несправедливо и дурно и не улучшается, а ухудшается, советую прочесть прекрасную книгу Лозинского "Итоги Парламентаризма". Так это было во Франции, в Англии, Германии, Америке, так это теперь с особенной очевидностью проявляется в России. Теперь верх одержала деспотическая партия, и она естественно употребляет все свои силы на борьбу с противными партиями и не заботится об улучшении положения народа. Если бы верх был за конституционалистами, было бы тоже самое: они боролись бы с реакционерами и социалистами и точно так же не заботились бы об улучшении положения народа. То же бы было, если бы верх был за республиканцами, как это и было во Франции при Большой и всех последующих революциях, как это происходило и происходит везде. Как только дело решается насилием, насилие не может прекратиться. Насилуемые озлобляются против насилующих и, как только имеют к тому возможность, употребляют все свои силы на борьбу с теми, кто насиловал их. Происходит это потому, что, при решении дела насилием, победа всегда остается не за лучшими людьми, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими. Люди же эгоистичные, бессовестные и жестокие не имеют никаких оснований для того, чтобы отказаться в пользу народа от тех выгод, которые они приобрели и которыми пользуются. Выгоды же, которыми пользуются властвующие, всегда в ущерб народу. Так что мешает освобождению народа от того угнетения и обмана, в которых он находится, никак не то, что нехорошо придумано вперед то или другое устройство общества, а то, что то или другое устройство вводится и поддерживается насилием. И потому естественно казалось бы людям, желающим освобождения народа, заботиться не о придумывании наилучшего устройства жизни освобожденного от порабощения народа, а изыскивать средства избавления народа от того насилия, которое порабощает его.

В чем же состоит то насилие, которое порабощает народ, и кто производит его? Казалось бы очевидно, сто сотни властвующих, правителей и богачей, не могут заставлять большие миллионы рабочих покоряться им, и что если сотни властвуют над миллионами, то насилие, совершаемое над миллионами рабочего народа, совершается не непосредственно кучкой властвующих, а самим народом, который каким то сложными, хитрыми и искусными мерами приводится в то странное положение, при котором чувствует себя вынужденным совершать насилие сам над собой. И потому казалось бы естественно людям, желающим избавления народа от его порабощения, исследовать прежде всего причины этого самоугнетения и постараться устранить их. А между тем горы книг написаны и пишутся Марксами, Жоресами, Каутскими и другими теоретиками о том, каким, по открываемым ими историческим законам, должно быть человеческое общество и как оно должно быть устроено, о том же, как устранить главную, ближайшую, основную причину зла, насилие, совершаемое рабочими самими над собой, не только никто не говорит, но напротив все допускают необходимость того самого насилия, от которого и происходит порабощение рабочего народа.

Так что, как ни странно это сказать, но нельзя не видеть того, что все горы социалистических, политических, экономических сочинений, исполненных эрудиции и ума, в сущности суть не что иное, как только пустые, ни на что не нужные, притом еще и очень вредные писания, отвлекающие человеческую мысль от естественного и разумного пути и направляющие ее на путь искусственный, ложный и губительный. Все эти писания подобны тому, что бы делали люди, у которых не было бы другой земли, кроме земли из под леса, если бы люди эти, вместо того, чтобы корчевать эту землю, занимались бы рассуждениями и спорами о том, какими растениями засеять и засадить эту землю, когда она сама собой по предлагаемому историческому закону, сделается удобной для хлебопашества. Ученые люди придумывают наилучшее будущее устройство жизни людей, порабощенных насилием, старательно обсуживая все подробности будущего устройства и горячо споря друг с другом о том, каким должно быть это будущее устройство, но ни слова не говорят о том насилии, при существовании которого немыслимо никакое будущее устройство общественной жизни, никакое улучшение положения рабочего народа.

Для улучшения положения рабочего народа нужно одно: не рассуждение о будущем устройства, а только освобождение самого себя от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой.

Как же освободиться народу от того насилия, которое он, в угоду меньшинству, производит сам над собой? Ответ может быть только один: освободиться от насилия может рабочий народ только тем, что перестанет участвовать в каком бы то ни было насилии, для каких бы то ни было условиях. А как же сделать то, чтобы люди не делали насилий, не участвовали в них для каких бы то ни было целей, при каких бы то ни было условиях? Для этого есть только одно средство: средство это в том, чтобы люди поняли про себя, что они такое, и следствие этого признали бы, что они всегда при каких бы то ни было условиях должны и чего никогда ни при каких условиях не должны делать, в том числе и всякого рода насилия человека над человеком, несовместимого с сознанием человеком своего человеческого достоинства.

Для того ж, чтобы люди поняли, что они такие, и вследствие этого признали бы, что есть дела, которые они всегда должны делать, и такие, какие они никогда ни при каких условиях не должны делать, в том числе и насилие человека над человеком, нужно то самое, что отрицаете и вы и ваши учителя руководители: нужна соответственная времени, т.е. степени умственного развития людей, религия.

Так что избавление рабочего народа от его угнетения и изменение его положения может быть достигнуто никак не проектами наилучшего устройства и еще меньше попытками введения этого устройства насилием, а только одним: тем самым, что отрицается радетелями народа, утверждением и распространением в людях такого религиозного сознания, при котором человек признавал бы невозможность всякого нарушения единства и уважения к ближнему и потому и нравственную невозможность совершения над ближним какого бы то ни было насилия. А такое религиозное сознание, исключающее возможность насилия, казалось бы, легко могло быть усвоено и признано не только христианским, но и всем человечеством нашего времени, если бы не было, с одной стороны, суеверия лжерелигиозного, а с другой еще более вредного суеверия лженаучного.

Вы говорите, что правильно понятый эгоизм это благо всех, что не может вполне наслаждаться своим счастьем человек, если общество страдает, что будущее желательное общество должно быть построено на труде и солидарности всех. Все это совершенно справедливо, но достигается это только религиозным чувством, основа которого есть любовь, а никак не насилием, которое одно мешает установлению такого общества.

Для того же, чтобы народ мог освободиться от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой, нужно, чтобы среди народа установилась соответствующая времени религия, признающая одинаковое божественное начало во всех людях и потому не допускающая возможности насилия человека над человеком. О том же, как народ устроится, когда он освободится от насилия, подумает он сам, когда освобождение это совершится, и без помощи ученых профессоров найдет то устройство, которое ему свойственно и нужно. в убийство, нечего далеко ходить. Переполненная... 1854 г. 182 С. Н. Толстому . См. письмо 35. 183 В. П. Толстому . Письмо неизвестно. 184 H. H. Толстой в октябре писал: «Маша...

Толстой Собрание сочинений том 13 Воскресение

Сочинение >> Литература и русский язык

Она, доставая письмо из кармана. – Письмо не запечатано, ... последующих упоминаний «Воскресения» в письмах и дневниках Толстого свидетельствует о его глубокой... , отражало перемену отношения к революционерам самого Толстого . Страшная и трагическая история...

Толстой Собрание сочинений том 14 произведения 1903-

Сочинение >> Литература и русский язык

Хотел отправить письмо в Москву, а письмо еще не написано. Письмо же было... выгодами и духовно обанкротившейся, революционеры , считал Толстой , обладают убежденностью, верой, ... по 1901 г. в Дневнике и письмах Толстого нет ни одного упоминания о «Хаджи Мурате» ...

Толстой Путь жизни

Рассказ >> Литература и русский язык

Всех, то многих революционеров , революционеры уверены, что полезно... уровня подготовки. Дневниковые записи, письма Толстого этого времени, свидетельства мемуаристов дают...), итальянский политический деятель, революционер Маймонид Моисей (1135 1204), еврейский...